Толстяк в арестантском халате подошел к Вольфгангу и снизу вверх посмотрел на него косыми глазами. В ту же секунду он поднял руку и со страшной силой ударил Вольфганга под подбородок.
Вольфганг упал как подкошенный.
XX
В вечер, когда сгорела еврейская молельня, свыше сотни евреев было арестовано; многие бежали или скрылись куда-то. Среди задержанных на Рыночной площади находился и медицинский советник Фале. Арестованы были все ремесленники, каменщики, плотники, столяры, работавшие на постройке новой молельни, — гауляйтер квалифицировал это как провокацию, — а также все поставщики материалов, не принадлежавшие к нацистской партии… Гестапо знало все, вплоть до самых — ничтожных подробностей, и уже это было просто страшно.
Горожане обезумели от страха. Они не решались перемолвиться словом даже с лучшими друзьями:, а вдруг те состоят на службе в гестапо? С этого дня все ушли в себя, и грозная тишина водворилась в некогда столь веселом городе. Подозрение внушали слуги, мастеровые, поставщики, весь мир. Единственный, кто еще отважился говорить откровенно, был «Неизвестный солдат», продолжавший рассылать свои анонимные письма.
«Остерегайтесь шпионов! — писал он. — Остерегайтесь ротмистра Мена, выброшенного из армии за грязные истории с женщинами. Он руководил погромом в день пожара синагоги! Остерегайтесь долговязого Шиллинга, ставшего начальником местного отделения гестапо! Он организовал поджог молельни в Ткацком квартале. Остерегайтесь „протирателя очков“ Орловского — он начальник шпионов». «Неизвестный солдат» называл еще много других имен.
Кто был этот «протиратель очков» Орловский? Бывший судебный исполнитель, выгнанный со службы за пьянство. Теперь, элегантно одетый, он каждый вечер сидел в ресторане, протирал свои очки и пил до потери сознания. Когда он входил, все умолкали. Он вращался в лучшем обществе, дружил с баронессой фон Тюнен, к которой часто являлся на «чашку чаю», был чуть ли не постоянным гостем в салоне Клотильды.
Когда на следующий день гауляйтер Румпф увидел в списке задержанных имя Фале, он пришел в бешенство, и ротмистр Мен, вручивший ему этот список, даже испугался, как бы гауляйтер не прибил его.
— Нельзя же ученого с мировым именем арестовать, как простого еврейского мальчишку! — орал Румпф. — Где были ваши глаза? Я поставлю к стенке этого идиота Шиллинга, я прикажу запороть до смерти всех этих идиотов, Мен! Слышите, до смерти!
Ротмистр Мен, бледный, как полотно, щелкнул каблуками. Он стоял неподвижно, как труп, не шевеля ни единым мускулом. «Терпение, — говорил он себе, — это пройдет. Поди отгадай все его мысли! Какое мне дело, в конце концов, до этой еврейской девчонки, в которую он втюрился! Стоит мне доложить кому следует, и он полетит ко всем чертям!»
— Я тотчас же позвоню коменданту Биркхольца, — смиренно отвечал он. — Я скажу ему, что в случае с Фале произошла роковая ошибка. Я сам поеду в Биркхольц.
— Да, и сию же минуту, если вы не хотите, чтобы я уложил вас на месте! — заорал багрово-синий Румпф и швырнул вслед Мену тяжелую бронзовую чернильницу.
Медицинский советник Фале в это время был с другими арестованными на «заутрене». Так называли в лагере утренние упражнения, состоявшие в том, что арестанты-евреи бегом, один за другим, носились вокруг внутреннего лагерного двора, с грузом от шести до восьми кирпичей на груди. Несчастному, который уронит кирпич или не поспеет за другими, угрожало тяжелое наказание: двадцать пять палочных ударов по голому заду. Об этом только что грозным голосом возвестил широкоплечий, одетый с иголочки офицер-эсэсовец. Сверкая лаковыми сапогами, с двумя огромными бульдогами на привязи, он стоял у решетки внутреннего двора.
Фале ковылял на своих слабых ногах вслед за плотным евреем с короткой шеей, стараясь соблюдать дистанцию в колонне, которая бежала по кругу, словно подгоняемая бичом. Через несколько минут силы Фале иссякли, в ушах у него, казалось, работал мотор. Это было его собственное свистящее дыхание. То у одного, то у другого скатывались кирпичи — один, два, вся ноша, — несчастные падали в поросший травою песок, к ним тотчас же подбегали люди в черных мундирах и били их палками из орехового дерева. Если же человек был не в состоянии подняться, его оттаскивали в сторону, и тогда появлялся арестант в сером полосатом халате, по имени Вилли, который стремительно, как коршун, набрасывался на упавшего и начинал наносить медленные, страшные удары потерявшему сознание арестанту, громко отсчитывая каждый удар.
Фале, уже почти без сознания, продолжал бежать. Вдруг короткая шея перед ним исчезла: бежавший впереди толстый человек упал со всеми своими кирпичами, и Фале пришлось сделать большой крюк, чтобы не споткнулся об него. В этот момент, хотя он был уже близок к обмороку, до него донесся громкий голос с неба, звавший: «Фале, Фале!» Да, да, ему почудилось, что этот голос раздается из дыры в небе, и он взглянул вверх. В то же мгновение все кирпичи один за другим соскользнули с его груди. Это была катастрофа! Остатками сознания он понимал, что это гибель, но, как ни странно, отнесся к этому безучастно. Вдруг вся колонна остановилась, он услышал звук падавших кирпичей и увидел, что многие, обессилев, бросились на землю.
«Фале, Фале! Медицинский советник Фале, профессор Фале!»
Сомнений не было, это относилось к нему. Медленно, без единой мысли в голове поплелся он через двор.
Рядом с высоким, широкоплечим офицером, державшим на привязи бульдогов, стоял коренастый человек в черной форме, с наголо остриженной круглой головой, и приветливо улыбался. Он даже сделал несколько шагов ему навстречу и чуть-чуть приподнял руку.
К его большому сожалению, сказал он, произошла досадная ошибка, он просит медицинского советника Фале извинить его.
Фале понял только, что он свободен и что высокий офицер выведет его отсюда, но воспринял все это равнодушно; он еще с трудом переводил дыхание.
Арестант в полосатом халате, по имени Вилли, стремительно, как коршун, подлетел к нему с сюртуком и цилиндром. Этот Вилли был преступник, приговоренный к смерти. Комендант с недели на неделю отсрочивал ему исполнение казни за хорошее поведение.
Наголо остриженный офицер снова подошел и поднял руку в знак приветствия. Фале приподнял цилиндр.
Все еще задыхаясь, Фале апатично поплелся за высоким офицером. Проходя рядом с ним через белую башню, он даже не обратил внимания на мертвеца, привязанного за руку к вбитому в потолок костылю и неподвижно висевшего в проходе.
Часовой открыл большие решетчатые ворота, и Фале очутился на свободе. Через несколько минут он дошел до большой дороги и присел передохнуть у канавы.
Он сидел довольно долго, пока сердце его не стало биться ровнее. Человек в черном сюртуке и цилиндре, с редкой седой бородой и черными глазами привлекал любопытство прохожих крестьян. Они понимали, что это отпущенный на свободу арестант из Биркхольца, скорей всего, один из евреев, арестованных накануне. Многие приветливо здоровались с ним, а один даже рассказал, как, минуя город, кратчайшим путем добраться до Амзельвиза.
Но Фале еще долго сидел и слушал жаворонка, заливавшегося высоко в небе. Эти трели растрогали его до слез; он видел, как жаворонок — серенькая, неприглядная птичка — спустился на землю и просеменил по траве. Песня жаворонка оживила его, и он стал собираться с мыслями. Потом встал и пошел домой.
«Душа, человека необъяснима, — думал он. — Никто не станет этого отрицать. И какие миазмы поднимаются со дна человеческой души, этого не знает никто».
Тщетно пытался он отогнать воспоминания о том, что видел в Биркхольце; эти картины неотступно, упорно преследовали его, стояли перед ним с полной отчетливостью.
Крестьяне, работавшие на полях, удивленно смотрели на человека в черном сюртуке и цилиндре, который шел и что-то бормотал про себя. Сначала они думали, что он возвращается с похорон. Но потом решили, что этого человека выпустили из Биркхольца и он слегка тронулся умом.
«Как это трагично, — продолжал думать Фале, — как несказанно трагично, что таинственные миазмы поднялись со дна немецкой души». С цилиндром в руках он пересек молодую березовую рощу, радуясь светлой зелени и солнечным бликам на траве между белых стволов… «Как я скорблю о немецком народе, ведь то, что мне пришлось пережить, — это болезнь народной души». Он думал о том, что истории известны примеры непостижимых душевных заболеваний целых народов, детские крестовые походы, например, или инквизиция, или французская революция. Все это случаи, загадочного массового психоза. Душа человека еще далеко не исследована и задает все новые и новые загадки. Но душа немецкого народа тяжко больна, и если чудо не спасет немецкий народ, то он обречен на гибель.
