Вот тот степенных барин с округлённым брюшком и лысиною в медный пятак, одетый в суконный сюртук с узкими рукавами, вовсе не предлагал половины жизни, а между тем будет сколько ему угодно целовать эти вишенки и этот девичий румянец, и даже к большому удовольствию обладательницы их, никак не рассчитывавшей на такую прекрасную партию.
А! И ты имеешь знакомых! Вот я тебя вижу, сияющего тщеславием и вместе конфузом; ты ведёшь под ручки двух хорошеньких девиц, верно, кузин своих, воображая, что на тебя теперь смотрит вся ярмарка. Славная степень родства, позволяющая соединить простоту сестринских отношений с любезностями ухаживанья. Всегдашняя возможность незаметного перехода от одних к другим всегда откроет ей шанец, за который можно безопасно отступить перед опасностью.
Ты широко раздвинул согнутые кольцом руки и торжественно несёшь на них молоденькие, лёгонькие ручки; ты ещё не дожил до той степени самообладания и опасности, когда человек уже не боится бесцеремонно прижимать к своей груди доверившиеся ему девичьи ручки. Ты вообще ещё очень юн и невинен. Ты, я вижу, ещё считаешь необходимым без устали занимать своих дам, рассыпая любезности на обе стороны; ты ещё внутренно мучаешься собственною ненаходчивостью и скудостью сюжетов для разговора, ещё с болезненным напряжением стараешься не отдавить дамам их платья. Милый друг! Теперь всё это давно нам смешно; мы нисколько не стесняемся, если дамам не нравятся те отрывочные, полунасмешливые, полуобдуманные фразы, которые иногда спалзывают с нашего пресытившегося языка; нисколько не конфузимся, если безобразно длинные подолы дамских платьев попадают нам под ноги. Мы ведь не просим их опираться на наши руки и искать нашего общества. Странная эта молодость! Чего она конфузится? Я думаю, оттого, что по неопытности своей считает всё и всех гораздо лучше, чем они на самом деле, и поэтому требует от самой себя всех воображаемых достоинств человека. Постой, поживи, узнаешь, что все мы люди, все человеки, и станешь, как другие, цинически скалиться на мир.
Пусть читатель не сетует на меня за это долгое отступление и не считает его за ненужные ему субъективные воспоминания автора. Какой бы был в них интерес, если бы они были только его личные чувства. Но нет, прогуливаясь на свободе по разряженной толпе панского ряда, я и теперь встретил столько фантазёров студентиков всех положений и нарядов, столько изумляющихся детей всех возрастов, что мои воспоминания о былом могут служить читателям верною картиною настоящего. К несчастию, я теперь видел не одно только то, что мне было заметно в прежние годы. В мозгу моём прибавился какой-то новый оптический инструмент с весьма отчётливыми, но тёмными стёклами. Он хватает глубже и дальше моих свежих юношеских глаз, но всё, что он мне показывал, было так грустно и так мало мне желательно. Он показал мне, например, что эта обворожительная молоденькая красавица в грациознейшем костюме, обращающаяся с очаровательной улыбкой и каким-то сердечным жаром к бородатому заграничному франту — с такими же точно прелестными наигранными улыбками и с таким же непотухаемым искусственным жаром разговаривала со всеми пятьюдесятью кавалерами, подходившими к ней в это утро. Он показал мне, что муж этой крушительницы сердец — честный и небогатый малый, вечно находящийся на работах, сидит теперь по уши в долгах, а два ребёнка его целую неделю не мыты кормилицей.
Ещё он меня многому научил. Он сказал мне, например, что этот прихрамывающий губернский аристократ, знакомство с которым считали за собою рекомендациею, и который ещё в прошлую ярмарку пародировал как глава уезда, обобрал человек десять небогатых людей, проиграв занятые у них деньги и скрывшись за границу.
Он мне сказал, что эта пышная дама в чёрных кружевах, шумящая шёлком — не мать этих четырёх белокурых пастушек, а торговка с невольничьего рынка, привёзшая на продажу свой живой товар. Её дружелюбные речи, её простодушные комплименты милому молодому гурману, который не успел ещё вполне проиграться и прожевать свои наследственные богатства, оказываются теперь гнилою и грязною ложью, с помощью которой она думает провести его на одной из своих бездушных кукол.
Эта группа толстых почтенных помещиков, весело смеющихся между собою, прежде мне казалась такою патриархальною и искреннею; а теперь я увидел, что они горячо упрашивают своего собеседника баллотироваться на ту самую должность, которую они ещё вчера вечером сговорились между собою доставить его сопернику. Самый говорун из них кажется таким откровенным парнем, душа нараспашку, что велми обидно вспомнить, с каким трудом потушил он в суде дело о засечённой женщине, а товарищ его, такой угрюмый и серьёзный, что в голову не придёт поверить, будто у него до сих пор содержатся гаремы в трёх разных деревнях.
Внос иконы
Коренную икону вносят в девятую пятницу после святой, почему и самой ярмарке народ даёт имя девятой пятницы. Богомольцы сходятся в Курск, и оттуда подымают икону после торжественного молебна. Она выходит часов в двенадцать дня, а в Коренную входит около семи часов вечера. По дороге её останавливают для молебнов в разных церквах, а на половине пути, в селе Каменеве, делается большой перевал. Вся дорога от Курска до Коренной на пространстве двадцати семи вёрст покрывается народом; одни едут вперёд иконы для встречи её, другие сопутствуют, третьи нагоняют; экипажей много, но гораздо более пешего народа; даже богатые люди часто дают обеты провожать икону пешком. В прежние годы стекалось даже до ста и ста двадцати тысяч народу, но с каждым годом число поклонников значительно уменьшается, и ярмарка падает. Теперь бывает по двадцать, по тридцать тысяч богомольцев — никак не больше.
Я нарочно выехал за несколько вёрст от ярмарки, чтобы полюбоваться с детства знакомым зрелищем: множество экипажей и пешеходов уже стремились навстречу иконе. Мы встретили её версты за две от заставы. Густые столбы жёлтой и сизой пыли быстро двигались между рядами придорожных ракит, сливаясь с таким же пыльным горизонтом.
Сначала выяснились из этого мутного облака отдельные группы и экипажи, опережавшие икону, они делались всё чаще и чаще, и наконец с глухим тяжёлым гулом повалила сплошная, как боевая рать, масса народа. Тарантас мой вместе с другими экипажами остановился у окольных ракиток, он невозможности прорезаться сквозь эту живую, быстро напиравшую стену. Все мы встали на ноги, чтобы лучше видеть движение процессии. Толпа, такая же сплошная, такая же однообразная, с тем же могучим шумом проносилась под нашими ногами, затопив далеко вперёд и назад, покуда глаз мог обнять, всё русло широкой дороги. Головы, головы, головы… И все обнажённые! Как волны океана, проплывали они мимо, уступая место новым и новым, и всё таким же. Трудно различить что-нибудь в этом переливании многих тысяч голов; в глазах рябит и мерцает; только и разглядишь, что облитые потом темно-красные лица в окладе белых рубах и белых повязок, да лес поднятых вверх длинных палок над походными сумками. Толпы шли чрезвычайно споро и споро, будто движимые не своею силою.
Так должны были двигаться ополчения первых крестоносцев, когда ещё не оскудела вера, восставившая Петра-Пустынника. Местами только прерывалось однообразие безмолвного, несколько грозного шествия, прерывалось именно там, где несли фонари, постоянно провожающие икону. Тесные, сбитые кучи народа, человек по шестидесяти каждая, поспешно несли на плечах своих длинные и тяжёлые носилки, посредине которых грузно качались украшенные крестами и жестяными архангелами стеклянные башни, сверкавшие внутри бледно-красным пламенем колыхающихся свечей. Гирлянды ярких ноготков обвивали когда-то посеребрённую крышу и колонны этих фонарей; на них же висели мотки, холсты, цветные ленты, кушаки и всякие другие домашние приношения богомольных баб. Тяжесть этих гигантских фонарей очень большая; толпа несущих постоянно сменяется и пополняется свежим народом, но всякий считает священною обязанностью пронести хоть несколько сажен на собственных плечах фонари Богородицы. Некоторые стараются хоть рукой прикоснуться до длинной дрожины, хоть вид принять, что он тоже несёт. От этого издали кажется, будто под каждым фонарём словно густой пчелиный рой висит. Шесть таких высоких, ярких, сверкающих огнём и солнцем фонарей величественно двигаются в некотором расстоянии друг от друга впереди иконы. За ними толпа делается ещё плотнее, ещё грознее. Походный киот иконы устроен наподобие башни, поддерживаемой носилками, но башня эта сразу отличается от фонарей богатством украшений и собранных пожертвований. Под эти носилки подступить можно только с бою, после отчаянных усилий и с большою опасностью. Многие идут под самою башнею между дрогами носилок, согнув спины; это значит пройти под иконою — средство, предпринимаемое с целью излечения разных болезней и вообще получения милости от чудотворной иконы. Вокруг разукрашенного киота качаются красные цеховые знамёна, церковные хоругви, идут священники в запылённых облачениях и хоры певчих. Было действительно что-то живое и царственное в этом образе Царицы Небесной, торжественно входившей в своё избранное жилище в сопровождении народа своего. Всё это быстро протекло мимо; толпа опять повалила однообразная и густая, как морской прибой; экипажи стали показываться чаще. Я велел повернуть тарантас лугом и поехал кратчайшею дорогою в Коренную, чтобы успеть встретить икону на гостиной площади, где уже давно ждали её официальные лица, архиерей и посетители ярмарки.
