С благоговением детского воспоминания вошёл я с раскалённых камней двора в открытые настежь стеклянные двери, осенённые деревьями. Это мне давно знакомое, когда-то сердечно дорогое место. Отсюда начинается спуск в Кладезную церковь, стоящую на самой подошве берега, под горой, до такой степени глубоко, что даже с монастырского двора, затемняющего нижние части всего склона, виден только её крест с белою маковкою среди мягких зелёных верхушек ясеней. Галерея, ведущая к святому колодезю, была бы в Европе одною из интереснейших достопримечательностей для туристов. Она спускается двенадцатью или десятью террасами, которых уступы ясны и снаружи, так что всё длинное здание галереи представляется гигантскою лестницею, если глядеть на неё сбоку, от леса. Множеством широких каменных ступенек сбегает эта галерея в маленькую полутёмную церковь. Вся стена галереи, обращённая к лесу, почти сплошь стеклянная; широкие стеклянные двери, отворённые настежь, вносят из лесу волны свежего оживляющего воздуха; в окна глядят слегка качающиеся макушки вязов, ясеней, лип, сквозящие золотом; это первые одинокие посты, через тридцать шагов от которых стоит сама тёмная, дышащая прохладою чаща векового леса. Люди кажутся небольшими, и голос их не слышен, если остановиться на верхней ступеньке галереи и глянуть вниз. Своды, уступами уходящие в глубину, расписаны ярко, хотя довольно грубо; на внутренней стене непрерывный ряд фресок с явственными и подробными надписями. В них вся история, все благочестивые легенды иконы коренской Богоматери. Рисунки только что обновлены, как и вообще вся отделка монастыря; позы и фигуры потеряли много прежней наивности, но весьма мало выиграли в художественном отношении. Дико видеть эту неприличную яркость и свежесть красок нового времени в сочетании с бессилием и невежественностью кисти, простительными только в XVI столетии. То, что составляет душу и достоинство наивной византийской школы — эти посильные выражения различных сердечных настроений человека, настроения молитвенного, или ужасающего, или любящего, — ничего этого, конечно, не ищите в реставрированных фресках. Наверное, художник, с торжеством отдёргивая полотно своего оконченного фреска, презрительно сравнивал его с полинявшими очерками старых, ещё не исправленных картин. И наверное, монастырская братия и богомольная публика обители искренно любовались новинкою и удивлялись художнику. «Теперь хорошо, — говорил при мне отставной солдат, с улыбкою удовольствия озираясь по сторонам, — теперь вся паперть будто смеётся. Вишь, как её расписали».
По ступенькам лестницы, как и в каждом уголке монастыря, уже успели пристроиться богомольцы; спускаешься вниз с трудом между толпами, нецеремонно расположившимися кто на ночлег, кто на трапезу. Повалившись прямо на камень, не развязав ни платков, ни лаптей, ни походных сумок, все ещё в седой пыли большой дороги, и крепко сжав в руке высокие палки, спят, раскрывши рот и жарко вздыхая, одинокие путницы. Идущие в церковь, в свою очередь, бесцеремонно шагают над их потными лицами, худыми и тёмными, как сырая медь. Другие расположились более комфортабельно на коленях друг у друга, на армяках, на сумках; хлебают холодные щи из глиняных кувшинов деревянными ложками, размачивают в черепке донесённые из дому сухари. Нищенки злобно ворчат и ругаются друг с другом, оттеснив богомолок от стены, к которой каждому хочется прислониться. Небольшие группы стоят перед фресками и внимательно вглядываются в них. В нескольких местах слышится мерный голос импровизированного чтеца, который кое-как осиливает подпись картины; растроганные бабы кругом него сочувственно качают головами. Один рыжий мужик, по-видимому, сельский староста, режет подпись громко и уверенно, отчеканивает каждый слог, словно стопудовою гирею, и окончив громче всего последнее слово, с нескрываемым торжеством уходит из толпы.
Какая поэтическая легенда, и как похожа на сотни подобных. Я всегда с тёплым чувством смотрю на это восхищение деревенских старух из разных глухих мест пространной земли нашей, когда они очутятся среди дешёвых чудес какой-нибудь популярной народной святыни. Здесь их луврская галерея, их Вандики и Рафаэли, здесь для них небесный Иерусалим с самоцветными каменьями, и опера, и музеи, и публичные курсы. Всё, что не проза для их скудной жизни, всё, чего нет следа в их трудовом быту, — всё они находят здесь. Здесь общество со всех концов земли, здесь праздность, никогда им не ведомая, здесь всяческое благолепие — всё им показывается, всё для них представляется за их немногие гроши, которые донесли они в своей тряпице или выручили за трудовой свой товар. Вот перед ними лес — тёмный, дремучий, каждое дерево явственно; они сразу поймут, что это лес, в лесу пещера, в пещере горит лампадка, а перед лампадкою молится на коленях с простёртыми к небу руками святой человек в ризе — иерей Боголеп.
Толпа двигается, умилённая, ступенькой ниже, и видит опять ночь и лес, и опять стоит иерей Боголеп в своей ризе, во всём своём виде честном. Он нашёл в лесу у корня старого дуба (оттого Коренская икона) икону Знамения Божией Матери; и когда поднял икону — на том месте вдруг пробился ключ святой воды. Вода бежит фонтаном — старуха с трепетным благоговением смотрит на картину и изумляется, как живо всё написано. Она только что сподобилась напиться из святого колодца и опустить в него медную копейку; она прикладывалась и к пню от святого дуба, который растёт у самой стены Кладезной церкви. А легенда проходит перед нею в живых для неё образах, ясная и вместе с тем таинственная. Вот приходят татары в шлемах, с большими мечами, с злыми лицами; жгут часовню, где висит явленная икона, но икона чудесным образом остаётся невредима, и варвары в ужасе бегут. Два татарина уводят в плен святого иерея, один разрубает икону надвое; старуха пала в немом смятении, её пугает свирепый вид татарина, длинные усы и поднятый кривой меч, но она содрогнулась от негодования и жалости, когда перед её глазами он рассёк на две части «Царицу Небесную». И она двигается по ступенькам ниже и ниже, усиленно вслушиваясь в чтение солдата-нищего, видя перед собою всё тот же лес, всё те же чудеса и страхи. Вот опять перед ней иерей Боголеп, спасённый чудом, к её искренней радости, из полона татарского. Он ищет по лесу старой часовни своей и находит разрубленную надвое икону. Святой человек, плача, соединяет обе половины, и икона вдруг срастается. Толпа охает и крестится, солдат наставительно объясняет, как до сей поры видать на лице матушкином рубец от меча татарского, и как одна половина этого лика не совсем приходится к другой.
Дальше и дальше развёртывается свиток чудес. Жители Рыльска, проведав о чудотворной силе коренской иконы, воздвигают ей храм и с торжеством переносят её к себе; но матушка не хочет менять своей лесной пустыни на благолепие городское. Поутру жители с ужасом находят пустым то место, где стояла Коренская икона, и она опять начинает прославляться на своём дубовом корне, у своего целебного ключа. Много раз повторяются попытки перенести икону и в Курск, и в Рыльск, и в Путивль, но всё по-прежнему безуспешно. А между тем немощные исцеляются, неверующий князь Шемяка, помолившись чудотворной иконе, прозревает; благочестивый царь Феодор слышит о славе иконы и требует её в Москву; там её украшают богатыми ризами, одаряют имениями и с торжеством отпускают домой. На этом обрывается ряд картин, пленяющих фантазию деревенского люда; вы вступаете в тёмную церковь, которой пол образует вдруг глубокий уступ, приближаясь к алтарю. В полутьме искрятся золотые оклады иконостаса, на которых играет красный отблеск множества свечек и лампадок, горящих перед образами. Слышится густое монашеское пение и гул земных поклонов о плиты пола.
Перед самым алтарём внизу квадратное отверстие, обнесённое решёткою. Вокруг него тоже лампады и высокие подсвечники с сотнями горящих свечей; толпа народа с тихим шёпотом наклоняется над решёткою, и в прозрачную воду святого колодезя падают одна за другой монеты, звеня о железное дно то тонким бренчанием серебра, то глухим и тяжёлым стуком медных пятаков. Если посмотреть через решётку на воду, то дно колодезя кажется таким близким и словно серебряным от множества набросанных денег. Старичок-священник с жёлтыми волосами и бородой, в полинявшей малиновой ризе и в медных очках, окружённый тесною группою молельщиков, служит молебны чудотворной иконе. Одна группа быстро сменяет другую, но седой иерей не переменяется: с тем же спокойствием и с тою же старческою неспешностью повторяет он трогательные воззвания к Царице Небесной; тем же дрожащим и неровным голосом вычитывает положенное место Евангелия и кадит вокруг звенящим кадилом. Сколько я ни заходил в Кладезную церковь, всегда находил этого терпеливого молельщика перед налоем в священническом облачении.
