— Нет, и он не последний, вот еще какой-то тип, — сказала Сонечка. Действительно, вслед за Горенским, в дверях зала появился худой, плохо одетый человек с лицом лимонного цвета. Он быстро огляделся в зале. В ту же секунду свет погас, пронесся радостный гул, и тощая пианистка заиграла «На сопках Маньчжурии».
— Теперь держись, мы тебя раскритикуем, — сказала шепотом Муся.
— Я еще не скоро, — прошептала с волнением Сонечка.
— Ты понимаешь, пролетарии сейчас тебя узнают на экране.
— Что ты говоришь!.. Я и не подумала… Нет, никогда не узнают… Им в голову не придет…
Развалившись в покойном кресле, граф Карл фон-Цингроде подливал себе ликера из бутылки, стоявшей рядом с ним на столике. У ног графа на бархатной подушке сидела его любовница, с которой он обращался холодно и презрительно. Березин ничего не пожалел для обличения графа Карла. Но рабочим, сидевшим рядом с Сонечкой, по-видимому, очень нравилась его жизнь. По крайней мере они все время сочувственно гоготали, обмениваясь вполголоса довольно неожиданными замечаниями. Напротив, тот хороший бедный человек, которого любила Сонечка и которого преследовал граф Карл, явно не вызывал сочувствия. «Эх, раззява», — говорил белокурый рабочий. — «Шляпа», — подтверждал другой. Граф выиграл груды золота в клубе и оттуда в роскошной коляске отправился в охотничий замок на свидание с другой своей любовницей. — «Ну, и живут, собаки!» — с сочувственной завистью сказал сосед Сонечки. — «Так его!.. Вот так, так!» — радостно откликнулся белокурый рабочий, когда граф ударил хлыстом провинившегося лакея. Сцена появления Сонечки приближалась. Ее волнение все росло.
— Еще три… нет, четыре номера, когда не я, а потом я, — замирая, шептала Сонечка. — Правда, она хорошо играет?..
— Так себе… Некрасивая.
— Ты находишь? По-моему, ничего, только нос длинный… Это она едет на бал…
— Какая же дама перед войной могла быть на балу без перчаток?.. Эх, вы! Неужели длинных перчаток не могли достать?
— Я не знала… Ну, вот сейчас, во втором номере была я… Только, ради Бога, Мусенька, не смейся!
Муся ахнула, увидев Сонечку на экране.
— Господи, какая ты смешная!
— Смешная? Почему смешная? — тревожным шепотом спрашивала Сонечка, вглядываясь в полумраке в лицо Муси.
— То есть не смешная, ты прелесть!
— Нет, ты правду говоришь? Ты это искренно?
— Прямо прелесть… Нет, как она на него смотрит, бесстыдница! За такой взгляд сейчас же тебя в угол!
— Ах, с этой сценой вышла целая история, я тебе потом расскажу… Теперь один номер не я… А потом я гуляю в саду с собакой и думаю о нем… Вот… Ну, что? Как?
— Чудно!.. И собачка чудная.
— Ты говори не о собачке, а обо мне.
— Я тебе говорю: прелесть! Глазенапы такие строишь!
— Четверть часа подводила… Но ты искренно? Поклянись моей жизнью, что тебе нравится!
— Клянусь! — подняв руку, сказала Муся. На нее оглянулись спереди соседи.
— Что ты делаешь?.. Спасибо, Мусенька, ты ангел… Ну, слава Богу, теперь опять долго не я…
Граф Карл фон-Цингроде сыпал деньгами, кутил и совершал поступки один предосудительнее другого. Но дурная жизнь господствующих классов положительно не вызывала возмущения у соседей Сонечки: они гоготали все веселее и сочувственнее, особенно в любовных сценах, когда граф сажал к себе на колени новую любовницу. — «Тебе бы, Федька, такую, а?.. Почище твоей лохматенькой будет», — говорил белокурый рабочий.
— Сейчас важная сцена… Они его захлороформируют, — шептала Сонечка, расширяя в темноте глаза. — Ты понимаешь, у него двойная жизнь!
— Я так и догадывалась, что граф нехороший человек.
— Пожалуйста, не издевайся… Вот из-за этой сцены в студии вышел тот скандал, помнишь, я вам рассказывала?
— Помню, — подтверждала Муся, хоть ровно ничего не помнила. Сонечка, уже всецело проникнутая корпоративным духом, постоянно рассказывала о каких-то историях в студни.
— Ну, вот теперь смотри, сейчас моя главная сцена… Номера тридцать пятый, тридцать шестой и тридцать седьмой…
Главная сцена тоже очень понравилась Мусе. Чтобы вышло правдоподобнее, она сделала и критические замечания, но такие, которые никак не могли задеть Сонечку. На минуту в зале зажегся свет. Горенский и Глаша, повернувшись в креслах, телеграфировали Сонечке знаки полного одобрения. Князь беззвучно похлопал в ладоши и послал ей воздушный поцелуй. Витя, сидевший близко, успел даже пробраться к ним и сказал Сонечке, что она играет восхитительно.
— Знаю я тебя! Еще правду ли ты говоришь? Тебе в самом деле так понравилось?
— Лопни мои глаза! Отсохни у меня руки и ноги! — подражая Никонову, сказал Витя. Рабочие шептались, оглядываясь на Сонечку. Свет опять погас. Витя вернулся на свое место.
— Я тебе говорила, что пролетарии тебя узнают, — шепнула Муся. — Вот это и есть слава.
— Ах, перестань издеваться! — сказала счастливая Сонечка и поцеловала Мусю. — Я что? Я ничего…
Она уселась в кресле поудобнее: ее сцен больше не было, и теперь она могла спокойно смотреть фильм, который, впрочем, подходил к концу. Для графа Карла приближалась расплата за грехи. Честный молодой человек торжествовал. Однако его торжество не встречало у публики восторга. Бедняки, поднятые на восстание молодым человеком, увели связанного графа Карла (у Беневоленского сценарий кончался не так, но Березин изменил развязку). «Так ему и надо», — сказал без одушевления сосед Сонечки. Веселый рабочий ничего не ответил. По-видимому, бедняки публику не интересовали, — она бедняков знала лучше, чем автор сценария.
Свет снова зажегся, поднялся гул, все повалили к выходу. Князь и Глафира Генриховна очень хвалили Сонечку. Глаша на этот раз была с ней так мила и нежна, что Муся немного насторожилась. «Уж не произошло ли что у них с Алексеем Андреевичем?» — подумала она, внимательно вглядываясь в Глашу и князя: ей показалось, что лицо у Глафиры Генриховны в самом деле счастливое и возбужденное, почти как у Сонечки.
Князь тотчас простился с дамами.
— Я предупреждал, что должен буду уйти. Уж вы меня извините, Витя вас проводит.
«И у него как будто вид растерянный, верно в самом деле произошло объяснение», — подумала Муся, подавляя в себе легкое неприятное чувство. — «Нет, мне все равно, я за нее рада», — ответила она. — «А что-то есть в нем vieux jeu[68] и скучноватое: старик Тургенев, целующий руку Полины Виардо… Надо сказать Глаше, это она Полина Виардо… Впрочем, не надо…»
— Да, Витя нас проводит, — сказала она, глядя на князя со спокойной и ласковой улыбкой. — До свиданья, Алексей Андреевич. Итак, помните, что вы у нас ночуете.
— Спасибо… Если смогу, приду.
— Нет, не если сможете, а наверное.
— Спасибо… О московском деле слышали?
— Слышали, — нехотя ответила Муся. — Тем более нужно, чтоб вы пришли ночевать. И нам будет спокойнее.
— Ну, хорошо… Тогда до скорого свиданья. Витя, передаю вам дам.
— Виноват, я тоже предупредил, что буду занят, — говорил Витя. Князь простился и своей быстрой походкой направился дальше по улице. Муся и Глаша смотрели ему вслед. Худой человек, которого Сонечка назвала «каким-то типом», отделился от афиши и пошел за Горенским. Что-то неприятное еле мелькнуло в сознании Муси, но она не успела подумать, что такое. Глаша быстро и возбужденно говорила Вите:
— Не хотите? Ну и не надо… Как-нибудь обойдемся без вас!.. Как-нибудь обойдемся без вас, мы трое, правда, Сонечка? И вот, на зло вам, мы с Мусей и Сонечкой сейчас идем кутить.
— Это куда?
— В первый раз слышим.
— Я вас веду в кондитерскую, где подают настоящий шоколад и пирожные.
— Глаша, вы получили из Америки наследство? Сознайтесь!
— Да уж наследство или не наследство, а только я вас обеих веду в такое место, где дают настоящий шоколад и настоящие пирожные. Трубочки с желтым кремом, сама видела… Что, Витенька, может, вы бы нас проводили?
— Рад бы в рай, да грехи не пускают, — ответил со вздохом Витя. — «Всего», — насмешливо произнес он советское прощанье.
— Витя, а то пойдем с нами, — сияя счастливой улыбкой, говорила Сонечка. Но Витя остался тверд.
— Не позднее семи часов изволь быть дома, слышишь? — сказала Муся.
— Слушаю-с.
— Куда же мы теперь? — спросила Муся Глашу. — Ты в самом деле нас ведешь в кондитерскую?
— Царское слово обратно не берется!
— Ни царское, ни княжеское.
Глаша засмеялась. «Значит, правда, — подумала Муся. — Что ж, и слава Богу». Она вдруг повеселела.
Кондитерская была недалеко от кинематографа. Это была длинная узкая комната, разбитая перегородками на уютные отделения. Впереди у стены находился буфет с самоваром, с тарелками бутербродов и пирожных. За буфетом сидела высокая дама, — по словам Глаши, не то графиня, не то баронесса. Две барышни, разговаривавшие с хозяйкой, встали с дивана при входе гостей. Больше в кондитерской никого не было. Муся, Глаша и Сонечка конфузливо прошли по комнате и заняли последнее отделение, самое далекое от буфета. Глаша заказала шоколад, затем повела подруг к буфету выбирать пирожные и заставила их взять из-под сетки самые дорогие (цены везде были написаны).
