— Ваш первейший долг — не поддаваться отчаянию и проявлять крайнюю осторожность. Нас, тех, кто начал действовать, очень немного. Вы это и сами можете видеть. Нужно выждать, пока доверие к маршалу Пелену не исчезнет. Оно уже основательно подточено, но многие мужчины и женщины, не меньшие патриоты, чем мы с вами, все еще колеблются, прежде чем поставить себя вне закона. В Лондоне некоторые офицеры враждебны к генералу дс Голлю. Многие с недоверием относятся к Англии. Нападение на французский военный флот на его базе в Мерс-эль-Кебире серьезно испортило добрые отношения между двумя странами. Наберитесь терпения. Как только появится возможность, я свяжусь с вами, чтобы сообщить новости о Лоране и сказать, когда вы сможете к нему присоединиться. Однако в ваших силах оказать мне услугу — передать в Сент-Эмильоне пачку писем. При переходе демаркационной линии не исключен определенный риск.
— Кому мне предстоит вручить пакет?
— Месье Лефрану в переулке Королевского замка. Вы вручите ему этот экземпляр путеводителя по Бретани, и он поймет. Затем забудьте о нем и возвращайтесь в Белые Скалы. Леа, давай пройдемся. Мне надо с тобой поговорить.
Ее сердце отчаянно стучало, когда она шла за Адрианом по дорожке сада. Ее пугал предстоящий разговор.
— Сегодня вечером я должен уехать. Отправлюсь шестичасовым на Бордо. Завтра ты проводишь Камиллу в Сент-Эмильон, а оттуда в Белые Скалы. И как можно быстрее возвращайся через Кадийяк. Там передашь служащему мэрии месье Фужсрону эти три письма от каноника.
— И все?
— Ах, да! Забыл! Лоран просил передать тебе вот это.
Леа стала пунцовой, беря протянутый дядей скверный конверт.
— Спасибо.
— Не благодари меня. Не для тебя я это сделал, а ради него, хотя и не одобряю, что он пишет тебе. Если я на это пошел, то только потому, что видел, как он терзается.
Опустив голову, Леа молчала, машинально вертя конверт в пальцах. Он не был заклеен. Она глянула на Адриана.
— Успокойся, я его не читал.
Леа и не подозревала, что расставание с Камиллой причинит ей хотя бы малейшую боль. Однако перед отъездом она кинулась в ее объятия с рвущимся сердцем.
Письма были спрятаны в детском чемоданчике, и переход демаркационной линии в Сен-Пьер-д'Орийяке прошел без осложнений. В Сент-Эмильоне Камилла передала путеводитель по Бретани месье Лефрану. В Белых Скалах молодую женщину с ребенком встретил взволнованный Дельпеш.
После праздника в честь помолвки, положившего конец счастливым дням, Леа впервые оказалась в этом доме. И теперь желала только одного: уехать отсюда как можно быстрее. Ополоснув лицо и руки, она поскорее отделалась от заботливости Камиллы и поехала дальше.
В Кадийяк она прибыла перед самым закрытием мэрии. Двое смеющихся немецких солдат столкнулись с ней на ступеньках подъезда. За окошком записи актов гражданского состояния какой-то служащий старательно писал, это и был Фужерон. Леа протянула ему письма, а сама получила пакет, который ей следовало отправить в свободной зоне. У нее не нашлось времени вставить хоть слово: немецкие солдаты были явно в скверном настроении. Леа сунула сверток в сумочку.
Начиная с этого дня, она регулярно перевозила почту из одной зоны в другую. Ссылаясь на необходимость наблюдать за работами на отцовских землях в Муниссане и Лялорансе, неподалеку от Сен-Пьер-д'Орийяка, ей пришлось выхлопотать у лейтенанта Крамера специальный аусвайс. Благодаря разъездам по фермам стол в Монтийяке заметно улучшился. Даже медленно умиравшие, по их словам, в Париже от голода Альбертина и Лиза теперь постоянно получали посылки.
С началом каникул из пансиона приехала Лаура, преисполненная решимости теперь, после получения аттестата, больше никогда туда не возвращаться. Миловидная шестнадцатилстняя девушка, кокетливая и пустая, была ярой поклонницей маршала, изображения которого во всех видах собирала. Она не простила Леа, что та швырнула на пол фотографию ее идола с посвящением, фотографию, которую она с гордостью поставила на рояле в гостиной. Лаура пожаловалась отцу, и его ответ, несмотря ни на что, произвел на нее впечатление:
— Твоя мать поступила бы так же.
С того времени Лаура демонстративно покидала гостиную, как только Леа включала лондонское радио. Что касается Франсуазы, то никто толком не знал, что же она думает на самом деле. Дни, свободные от дежурств, она проводила за роялем, и все могли видеть ее сияющее лицо. Глядя на него, Руфь говорила:
— Не удивлюсь, если малютка влюблена.
В кого? На этот вопрос Леа отказывалась отвечать даже самой себе. В течение нескольких дней она следила за сестрой и не заметила ничего подозрительного в ее поведении. Впрочем, однажды, спускаясь раньше обычного на кухню приготовить себе завтрак, она в полумраке лестницы наткнулась на лейтенанта Ханке, который нарочито громко с ней поздоровался.
— Добрый день, мадемуазель Леа.
— Здравствуйте, — резко ответила она.
На кухне лейтенант Крамер кончал завтракать. При ее появлении он с поклоном поднялся.
— Здравствуйте, мадемуазель Дельмас. Вы очень рано сегодня. Наверное, должны посетить владения отца в оккупированной зоне?
Почему стояли на столе три чашки, и почему одна из них была полной?
Вскоре вслед за Лаурой приехали дети дяди Люка — Филипп, Коринна и их маленький братишка Пьеро. В старом доме снова зазвенели смех и крики. Из-за немцев пришлось потесниться.
Леа с радостью снова увидела кузена Пьеро, который в свои четырнадцать лет считал себя взрослым мужчиной. Как и раньше, он спал у нее в детской.
За едой вспыхивали такие жаркие баталии, что Бернадетта Бушардо торопилась захлопнуть окна:
— Вы хотите, чтобы вас все слышали? Чтобы всех нас арестовали?
За столом отчетливо определились три лагеря. Убежденные петенисты — Бернадетта, Филипп, Коринна и Лаура, не находившие достаточно суровых слов, говоря о тех, кто трусливо предавал маршала, а, следовательно, Францию; голлистами или, во всяком случае, не признававшими оккупации были Леа и Пьеро; не имели своего мнения, по разным причинам, Пьер Дельмас, Франсуаза и Руфь.
Первые восхваляли сотрудничество с оккупантами, за которое 30 октября 1940 года выступил Петен. По их утверждению, это был единственный способ вернуть порядок, достоинство и религию в страну, которую развратили евреи и коммунисты. Вторые заявляли, что единственным шансом для Франции снова обрести свою честь и свободу, было следовать за генералом де Голлем.
— Предатель!
— Герой!
Третьи ничего не говорили. Руфь — от сдержанности. Пьер Дельмас — от безразличия, а Франсуаза… Франсуаза? Не ясно. Часто, если спор становился слишком уж горячим, она уходила из комнаты.
Однажды Леа, больше не способная сдерживаться, прошла за ней. На террасе, упав на железную скамью, Франсуаза рыдала. Леа подошла и мягко спросила:
— Что с тобой?
Рыдания усилились.
— Больше не могу слышать о Петене, о войне, Гитлере, де Голле, об ограничениях, о русских, об оккупированной зоне, о свободной зоне, об Англии, об… С меня хватит. Я хочу, чтобы меня оставили в покое… хочу любить свободно… хочу… Мне хотелось бы умереть…
Мало-помалу сочувствие, которое испытывала Леа к горю сестры, превратилось в раздражение, сменившееся отвращением. «Когда от слез становятся такой уродиной, надо бы прятаться», — подумала она.
— Затихни! Если бы ты только видела, как выглядишь! У тебя что-то не выходит? Так скажи. Или тебя в такое состояние приводит возлюбленный? Тогда брось его.
Леа поддразнивала сестру, сама не веря в то, что говорит. И была потрясена бурной реакцией Франсуазы. Оцепенев, она слушала:
— Тебе ли судить о моем возлюбленном? Сама валяешься в сене со слугой, а продолжаешь вздыхать по чужому мужу! Захоти он того, мой возлюбленный всех бы вас… Тебя мои дела не касаются, они никого не касаются. Я вас ненавижу, не хочу вас больше видеть!
Выкрикнув это, она убежала с террасы. Леа смотрела, как, спотыкаясь, удаляется через виноградник тоненькая фигурка, пока не исчезла за Балатоном.
Сколько времени провела она, замерев перед привычным пейзажем? А коротенькая фраза все стучала у нее в мозгу: «Захоти он того, мой возлюбленный всех бы вас…» И, как всегда, спокойная красота этих полей, этих виноградников, этих рощ, этих холмистых склонов, этих деревушек и темной линии Ланд вдали принесла ей умиротворение и заставила умолкнуть все еще звучавший в душе голос сестры.
На следующий день Франсуаза объявила, что уезжает в Аркашон, к подруге. Леа припомнила, как Лаура советовала ей справиться у Франсуазы, хорошо ли она развлеклась на концерте? Тогда ее удивил этот совет. Теперь ее младшая сестренка уклончиво ответила, что все это не имеет значения, да к тому же она и позабыла, что хотела сказать. Но, в конце концов, настойчивость Леа вынудила ее признаться:
