выдавил из себя Мехмед, извлек из ножен свой верный кривой меч и начал медленно и негромко читать изваянные на нем золотом письмена: "Во имя Аллаха, милостивого, милосердного. Пусть будет удачна власть Аллаха, Вседержителя, который укрепляет скобы веры сверкающими и ясными словами стихов и острыми и пылающими клинками. Да пребудет мир с пророком Мухаммедом, выраженный самыми прекрасными и плавными словами".
— Пришла пора, — продолжал султан, — не только показать неверным огненный свет наших клинков, но и, покорив Албанию, обратить наши взоры на Родос и Италию. Пока не разорено волчье логово, не будет конца гибели овцам.
Султан умолк, давая правительству переварить его новую идею. Первый камень брошен, посмотрим, каковы круги от него. Молчат… Не ожидали… Визири, главнокомандующие, капудан-паша, янычарский ага… Ах да, надо же дозволить…
— Я слушаю.
Шейх-уль-ислам, желчный, высохший старичок, метнул яростный взгляд на султана и изрек:
— Да. Все правильно сказал великий падишах. Пока меч Аллаха не блеснет над шеей главного римского попа, а обрушенные каменные твердыни Родоса не покроют собой хищных волков-иоаннитов — тщетны наши усилия в глазах Аллаха. Ты сломил хребет румскому царству христиан, но это дело прошлое, а когда почиешь во славе, не замечаешь, как ржавеет меч. А ржаветь он не должен!
— И я о том же, — сказал Мехмед и вновь залюбовался клинком, стал читать. Восток же, спешить некуда, да и не принято; пусть пока остальные подумают!
А на клинке было написано: "Мой Аллах! Дай власть и силу Мехмед-хану, сыну султана Мурад-хана, который есть острейший меч, обнаженный против крестоносцев, султан старых бойцов и моджахедов, которые сражались во славу господ веры, и да будет милость ножен его меча на шеях врагов шариата, а чернила его трости — для Бога вселенных. Он, Мехмед-хан, сын султана Осман-хана, сын Орхан-хана, сын Баязид-хана. Да оросит Аллах землю на их могилах холодной и сладкой влагой, стекающей с мечей старых воинов, и да позволит им жить в небесах под сенью их мечей. Аминь…"
Когда надпись была неспешно прочитана, Мехмед снова заговорил:
— Вы могли бы мне заметить, если бы осмелились, что государство может не выдержать новой, столь обширной войны. Но вот что я на это скажу: по моему поручению главный казначей со своими подручными подсчитал, сколько я могу содержать на мои личные средства людей и сколько лет, не прибегая к государственной казне и даже при отсутствии новых поступлений: оказалось, 400 000 человек в течение 10 лет. И это включая все расходы на жалованье, вооружение, одежду, коней, питание и прочее. Признаюсь, этого я не ожидал.
Почтительный вздох восхищения пронесся по павильону с заседавшими; перед их очами засверкал пресловутый бриллиантовый дым, мгновенно рассеявший собой все сомнения и возражения. Были искренне поражены все и шептали хвалу Аллаху, столь щедро снабдившему великого падишаха средствами на ведение священной войны против неверных.
— Вот я и спрашиваю вас: при такой-то мощи, которую даровал нам Аллах Своей милостью, следует ли нам сидеть на месте и ждать, пока свободные — ну, пока ещё свободные — христиане соберутся против нас, а подвластные восстанут?
— Конечно же, нет, — сказали сразу несколько голосов, а капудан-паша прибавил, что, разумеется, лучше выступить против неверных и бить их на их же землях, а не допускать в свое государство, предавая его на разорение при этаких-то средствах; промолчал лишь великий визирь; дело в том, что Мехмед Караманли был человеком сугубо мирным, и призвание свое видел в бесполезной попытке реформировать систему государственного управления; до визирьства он был преподавателем медресе, придворным каллиграфом, затем султанским советником, заведующим его перепиской и, наконец, создателем свода законов.
Султан тут же отметил это и спросил с хитрым прищуром, сулящим мало хорошего "воздержавшемуся при голосовании":
— Великий визирь так не думает?
— Нет-нет, просто я размышлял о том, в силах ли мы будем переварить то, что проглотим…
— А почему же нет? — рассмеялся султан. — Пока что нам это прекрасно удавалось. Ты выразился неверно и неизящно, не так, как подобает столь высокоученому мужу. Армия подпитывает сама себя; теряя верных воинов, что горестно, но неизбежно, мы увеличиваем их число благодаря дани христианскими головами. Расходы возмещаются с таким избытком, о котором мы ранее и мечтать не могли. Что же тебя беспокоит?
— То, что набеги на покоренные земли и нашествия в прочие не делают нашу державу крепче. Гяуры — как дурная трава. Ее косишь — она лишь пуще от этого растет. Надо не просто выкосить ее, но засеять добрым семенем.
— Здесь ты прав, мой визирь. Этому и служит насаждение истин ислама, нашей культуры. Вот какую задачу я вам предложу… — Султан поднялся с мягкой софы, взял с чеканного византийского блюда большое спелое яблоко, не спеша вышел в центр павильона, положил плод на середину большого ковра и вернулся на свое место. — Подайте мне его — но только возьмите с ковра, не ступая на него.
Придворные окружили ковер, взволнованно закудахтали: задача представлялась невозможной.
— Пойду возьму ножны от сабли у караульного, может, дотянусь… — промолвил ага янычар, но султан его остановил:
— Нет, без всяких посторонних предметов.
— Но, великий падишах, в таком случае это невозможно!
— Отказываетесь, цвет мудрейших? Никто не постиг моей шутки. Ай-ай, а все так просто! — Мехмед вернулся к ковру и начал скатывать его с края, шаг за шагом приближаясь к яблоку, пока наконец преспокойно не взял плод. — Поняли, к чему сие? Лучше гяуров теснить вот так, медленно, но неуклонно, не углубляясь неразумно и запальчиво в глубь их земель. И в итоге все будет наше. А так, если нас там постигнет неудача, наши же рабы немедленно воткнут нам в спину нож. Кто стоит на нашем пути? Италия и Родос. Когда они падут и все Средиземное море будет наше, мы просто удушим Европу! Она, как старая бесплодная баба, впала в слабоумие, дерется сама с собой — а это нам и нужно. Нет согласия — и все идет прахом. Вспомните Никополь! Что сгубило гяуров, как не пустячные разногласия, кому когда наступать и под чьим руководством? А ведь Баязид Йилдырым был на грани поражения! Кабы не сербы, удивительным образом сохранившие ему верность и обрушившиеся на своих единоверцев… Также бросили и Скандербега, более того, наши преданнейшие враги-друзья, венецианцы, нанесли ему хороший удар в тыл. Да что говорить! Было б у кяфиров единение, не видать бы мне ни Константинополя, ни всех прочих земель. Аллах велик, он затмевает разум христиан. Сербы и боснийцы предают франков, итальянцы — греков… Они не видят
