— Про невесту его ныне знаю, государь. Однако та неправда лежит между ними двоими, им и надобно с нею жить или расставаться. Нам, Петр Алексеевич, надлежит не о них, а о нас двоих помыслить. Судил ли Господь быть нам с вами вместе, не прогневается ли? Вы ведь перед лицом его женаты, государь, и я — жена моего Йохана…
— Ты меня не наставляй, праведница! — прикрикнул на Марту Петр. — Я твоих грехов не вспоминаю, да и ты мои оставь в покое… Солдата своего шведского мне в глаза не тычь, про первую да вторую любовь не рассказывай! Любишь меня — так люби, а не любишь — просить не стану! Останешься лекаркой моей, как была, коли прок от твоего волхвования и далее будет. А нет — так ступай на все четыре ветра, коротай одна свой бабий век!
— Я не хочу — одна! — вырвалось у Марты. — Я хочу с вами, Петр Алексеевич! Сейчас — с вами, а потом — как Бог рассудит…
— Бог уже рассудил. Быть тебе со мной и ныне, и потом! — уверенно произнес царь и поцеловал ее так горячо и властно, словно ставил на ней свое государево клеймо.
Вскоре после этого объяснения Марта по повелению Петра переехала в его летний дворец в подмосковном селе Преображенское, где управляла своим шумным «бабьим царством» или, по-новомодному, фрау-циммером,[37] царева сестра Наталья Алексеевна. Теперь Петр изредка называл Марту своей невестой. Никто в достоверности не знал, что случилось с настоящим мужем царевой фаворитки, Йоханом Крузе… Однако мог ли безвестно канувший в кровавый водоворот войны солдат встать на пути у всевластного государя самого обширного в Божьем мире земного царства?
— Говори прямо, Катерина, любишь ли ты моего царственного брата или равнодушна к нему? — спрашивала у Марты круглолицая и темноглазая, чернобровая, как Петр, но не долговязая и худая, а приятно округлая, невысокая женщина, одетая по-европейски. У нее было такое же, как и у Петра, неуловимо меняющееся выражение глаз: веселое и открытое, когда она хотела выразить милость и приязнь, и сердитое, грозное, когда что-то было ей не по нраву. Сейчас она говорила сурово и, так же как и Петр, пристально заглядывала Марте в глаза, словно хотела уличить свою гостью в неискренности.
Любимая сестра царя, Наталья Алексеевна, принимала Марту в Преображенском дворце, деревянном, с множеством покоев, коридоров, ходов и переходов, построенном еще при Алексее Михайловиче. Но кабинет царевны удивительным образом отличался от покоев Аннушки Шереметевой или других известных Марте высокородных дам. Впрочем, ливонская пленница повидала таких дам немного — разве что пасторшу Глюк, урожденную фон Рейтерн, да дочку фельдмаршала Шереметева. Но в их покоях не было массивного дубового стола, заваленного бумагами и книгами, как в кабинете царевны, и высоких деревянных шкафов, за стеклянными створками которых, словно солдаты во фрунт, были выстроены бесчисленные тома. Такой стол и шкафы с книгами Марта видела только в кабинете пастора Глюка, но вместо огромной Библии и богословских трудов на столе Натальи Алексеевны лежали совсем другие сокровища. На одной из книг, толстенной, с золотым обрезом, Марта увидела надпись «Molière». Ах, кажется, это по-французски… В руках царевна держала машкерадную маску из голубого бархата с золотой бахромой. Сильные и короткие, почти, как у брата, пальцы Натальи Алексеевны крепко сжимали изящную перламутровую ручку маски. «Так сжимают меч или скипетр…» — пронеслось в голове у Марты. В кабинете было темно и прохладно, а за окнами дышал свежестью и сиренью солнечный весенний день.
— Отвечу прямо, ваше высочество, — бестрепетно выдержав взгляд Натальи Алексеевны, ответила гостья. — Я стараюсь полюбить царя Петра. И очень благодарна государю за то, что он спас меня от коварства господина Меншикова!
— Стараешься? — уже с меньшей строгостью переспросила Наталья Алексеевна. — Ну, старайся, коли судьба твоя такая! И какое же это коварство наш сердешный друг Александр Данилыч к тебе проявил? Неужто обольстить пытался, греховодник знатный?
— Пытался, — скромно призналась Марта.
— Вот негодяй! Вот коварный соблазнитель! — рассердилась царевна. И крикнула, обратившись к некрасивой, но бойкой на вид фрейлине с умными, живыми глазами:
— Варя, приведи сестру свою Дашу, пусть узнает, что ее жених, кобель блудливый, творит в нашей столице новой, от глаз невесты укрывшись!
— Быть может, не стоит расстраивать Дашу, матушка Наталья Алексевна?! — возразила фрейлина. — Плакать будет… Обревется вся!
— Обревется? — снисходительно переспросила царевна. — Ну, пусть поревет, коли других дел нет, коли приструнить Алексашку не может! Веди сюда Дарью немедля, коли я приказываю!
«Характер у царевны сильный, словно и не женский вовсе… — заключила про себя Марта. — Потому царь и назначил ее командовать этим женским царством. Как это называется на Востоке? Ах да, Петр Алексеевич рассказывал, что в Турции за гаремом следит мать султана — валиде. А здесь вместо матери — любимая сестра. Вот я и попала в гарем, только на московский манер».
— Слушаюсь, матушка Наталья Алексевна! — Варя присела в реверансе и скрылась за дверью.
Царевна подошла к окну кабинета, резким движением распахнула створки. В комнату ворвался сладкий весенний запах. Пахло сиренью, мятой, любовью, нежностью, верностью и ожиданием — всем одновременно. Сестра царя полной грудью вдохнула этот аромат, накинула платок на оголенные, по французской моде, плечи, задумалась… Потом сказала милостиво:
— Солнышко светит мягко, ласково, сиренью пахнет, точно в раю… Вот и попала ты в бабье царство, Катерина! Сейчас весь мой женский гарнизон увидишь. Собрал нас здесь Петр Алексеич вместе, чтобы мы кавалеров своих с войны дожидались. Варю Арсеньеву, подругу мою любезную, ты уже видела. Одно время ее Петруше в невесты прочили, когда он только с Евдокией расстаться изволил…
— В невесты? — удивилась Марта. — Ваша фрейлина, по всему видно, умна и приятна обхождением, но едва ли красива…
— Ревнуешь, что ли?! — язвительно спросила царевна. — А говоришь, что Петрушу моего только стараешься полюбить! А сама его к Варе приревновала! Да, некрасива Варя, есть грех… Но зато роду древнего, знатного, престолу верного и ума великого, словно и не женского! А ты, Петруша мне рассказывал, всего лишь шляхтянка литовская и приемная дочь ливонского пастора! Не так уж знатен твой род, чтобы ты Варю мою некрасивой называла…
— Род мой незнатен, верно! — гордо ответила Марта. — Но подлостью или бесчестием не запятнан. Отец мой, Самойло Скавронский, служил великому гетману литовскому, а приемный отец и воспитатель — пастор Эрнст Глюк, человек мудрейший и достойнейший!
— Гетману литовскому? — Черные густые брови Натальи Алексеевны взметнулись вверх. — Стало быть, друг наш Александр Данилыч Меншиков с твоим отцом из одной земли. Что ж ты с Данилычем повздорила?
— А что мне оставалось делать, если господин Меншиков бесчестным образом пытался меня соблазнить? — покраснев, ответила Марта. Как ни хотелось ей выставить государева любимца в более выгодном свете, но грязные делишки Менжика неизбежно вылезали наружу, и в них без следа тонуло то доброе, что удалось разглядеть ей в этом противоречивом человеке.
— Пытался или соблазнил? Обычно у него слово с делом не расходится! — не унималась царевна, любопытство которой распалялось с каждой минутой.
— Я не выдаю тайн, — отрезала Марта, — ни своих, ни чужих!
— Ладно, Катя, — милостиво сказала царевна, — брат мой тебя любит, целительницей своей называет, и я любить тебя буду. Для меня Петрушино слово — закон! Посмотрю я, что нашел в тебе мой братец…
Вошла Варя, а с ней — стройная темноволосая красавица с выразительным, грустным лицом и глубокими, словно бездонное ночное небо, черными глазами. Красавица грациозно присела перед царевной в реверансе, а на Марту бросила печальный, но искренне заинтересованный взгляд.
— Вот, Даша, — безжалостно начала царевна, — послушай, что про Александра свет-Данилыча, жениха твоего беспутного, наша гостья рассказывает! Подумаешь еще, стоит ли замуж за него идти! Говори, Катерина!
Марта посмотрела в черные, истомленные очи красавицы и не решилась ее огорчить:
— Нечего мне рассказывать, ваше высочество!
— Так уж и нечего! — прикрикнула на Марту царевна. — Но коли ты молчать решила, я сама расскажу.
— Не надо, матушка Наталья Алексевна! Сжальтесь! — попросила Дарья.
— Я, Даша, не к тому глаза тебе открыть на Алексашку хочу, чтобы свадьба ваша расстроилась, — объяснила ей царевна, и в голосе ее зазвучали покровительственные, материнские нотки, — а чтобы ты его, сладострастника, впредь в ежовых рукавицах держала! Блудит он много, и царственный брат мне на то жаловался!
