— А Йохан? Как же Йохан?
— Если твой муж все-таки придет за тобой, в чем имеются великие сомнения, я сумею сделать так, чтобы вы с ним отправились на родину, — пообещал Меншиков. — Эх, глупость святая, ты же нипочем его не покинешь ни ради богатства, ни ради знатности! Коли супруг твой сыщется, помогу тебе! Не пойму, почему, но помогу — клянусь!
Удивительно, но сейчас Марта поверила ему. Она вспомнила, как, почти слово в слово, обещал ей это совсем недавно фельдмаршал Шереметев… Что-то непостижимое творится с мужчинами в этой стране! Едва они понимают, что им не суждено владеть ею, как вдруг становятся с ней и честны, и великодушны…
— Знаете, сударь, вы вовсе не такой плохой человек, каким кажетесь! — Марта впервые посмотрела на Александра Данилыча благосклонно, но осторожно, чтобы он — упаси господь — не возомнил себе невесть что. Он усмехнулся почти печально и неожиданно протянул ей руку, совсем как товарищу:
— Сударем меня более не зови. Можешь говорить мне «ты» и называй просто Данилычем, как друзья меня кличут. Главное, меня держись! Я тебе пропасть не дам, что надобно, всегда подскажу, посоветую…
— А взамен чего хочешь? — предусмотрительно спросила Марта, не спеша пожимать широкую и прижимистую длань Менжика.
— Ты умная и смелая, не такая, как все бабы! — с уважением признался он, сам взял и крепко пожал руку Марты. — Взамен покуда попрошу лишь одного. Я тебя злым людям и злому умыслу не выдам, и ты меня не выдавай! По рукам, что ли, Катюша?
— Хорошо… Данилыч!
Часть третья
Царева невеста
Глава 1
ГОСУДАРЕВА ЛЕКАРКА
Великий государь Петр Алексеевич бывал всюду — и нигде подолгу, в чем сказывался его непостоянный и бурный нрав: то — на театре военных действий, где Шереметев и Меншиков жестоко бились со шведами во главе его крепнувших день ото дня войск, то — в строящейся новой столице, и еще во многих других местах, где важные дела требовали его зоркого глаза и весомого слова. Даже в нелюбимую Москву он вдруг стал наведываться особенно часто — и причиной тому была Марта. К ней Петр являлся попросту: в потертом офицерском мундире или скромном голландском платье, в сопровождении одного лишь денщика или, нередко, того же Алексашки Меншикова. Приезжал он, как правило, поздним вечером или ночью. Согласно царскому повелению, в доме, кроме Марты, жила только прислуживавшая ей девушка из бывших меншиковских служанок, но и та при появлении царя скрывалась в своей комнате. Сначала Марта боялась этих ночных свиданий — опасалась могучей силы этого полубезумного, но почему-то удивительно притягательного человека. Но он и не собирался причинять ей зла. Марте даже стало казаться, что царь не слишком интересуется ее женской привлекательностью. Его занимало другое — удивительные способности врачевания, которые Марта показала во время их короткой встречи в доме Меншикова в Санкт-Питербурхе.
Морозными зимними ночами, когда Марте было зябко и не хотелось не то что выйти во двор, а даже отворить окно, она долго сидела при свечах в маленькой гостиной этого пустынного дома и ждала… Да, она научилась ждать этого странного человека, который появлялся внезапно, грубовато шутил или устало бранился, приветливо улыбался или хмурился, приказывал накрыть на стол и сварить кофий, пил и ел вместе с ней, а потом — без всяких объяснений — опускал ей голову на колени и просил: «Погладь, Катюша, меня по голове, как матушка, царица Наталья Кирилловна гладила». Или: «Ты уж, Катя, помоги, сними камень с души!» «Я не Катя, я — Марта!» — неизменно говорила она тогда. «Ты царя слушай, кудесница, — отвечал он. — Будешь Катей! Когда православную веру примешь».
Петра успокаивал сам звук голоса Марты, а ей казалось, что перед ней огромный зверь, похожий на косматого русского медведя. Она усаживала царя около себя, потом брала его за голову и слегка почесывала. Эта простая процедура производила на царя поистине магическое действие — он засыпал за несколько минут. Чтобы не нарушать его тревожный и тяжелый сон, Марте приходилось сидеть неподвижно в течение нескольких часов. Она или думала о чем-то своем, вспоминала Мариенбург, любимого Йохана, былые, невозвратные времена, или тихонько напевала немецкие, польские и малороссийские колыбельные, которые слыхала от матери и отца. Через два или три часа царь просыпался свежим и бодрым, шутил, называл Марту «своим лучшим лейб-медикусом», оставлял ей деньги — на провизию, на кофий, на наряды — и уезжал. За все это время он ни разу не пытался даже поцеловать ее, и Марта начинала думать, что ему это вовсе не нужно. Многие любители сплетен в старой Москве и новом Санкт-Питербурхе Марту уже объявили новой Анной Монс, тайной женой царя, а они даже не были близки. Иногда Марта признавалась себе в том, что она об этом жалеет.
Она не то что забыла Йохана, вовсе нет! Но Петр Алексеевич — этот странный, в чем-то зверски жестокий, а в чем-то великодушный и на редкость проницательный человек — становился Марте все ближе и ближе. В царе уживались два человека: один — гневный и злой, другой — веселый и искренний. Слушая вечерами его исполненные грубоватого юмора остроты, Марта думала, что этот весельчак и забулдыга не мог собственноручно рубить головы несчастным стрельцам или пытать сводную сестру — царевну Софью. Но когда уже через несколько минут, после какой-нибудь брошенной Мартой неосторожной фразы, глаза Петра наливались гневом, а лицо непоправимо искажала судорога злобы и ненависти, она думала: «Такой мог, всё мог — и пытать, и казнить…»
Однако Марта не боялась его страшного, темного лика. Наверное, потому, что слишком хорошо знала — у этого человека есть лик светлый. Надо только пробудить светлого человека от духовного забытья, вернуть его к жизни и отбросить темного подальше, да так, чтобы пореже возвращался! Марта становилась за спиной у царя или подходила к нему вплотную, брала его тяжелую, горячую голову с жесткими черными волосами и легкими, ласковыми движениями касалась висков Петра. И это, слава Господу и Пречистой Божьей Матери, помогало: темный человек исчезал, а светлый возвращался.
Но, главное, Марте было очень интересно с Петром — точнее, с его светлым человеком. Второго, темного, петровского двойника Марта не боялась, но всерьез опасалась. Опасалась того, что в самый неожиданный момент этот черный человек вырвется наружу и разрушит тонкие симпатические связи, которые возникли между Мартой и Петром Алексеевичем. Черного человека нельзя было любить, он не внушал Марте ни уважения, ни приязни, а только отвращение и изумление, как темная пропасть, в которую не стоит заглядывать. Но светлый человек, живший в Петре, был не просто умен, а гениален, не просто проницателен, а на редкость прозорлив, не просто смел, а удивительно крепок духом. Марта любила пускаться с Петром в долгие, откровенные беседы, слушать его рассказы решительно обо всем — мореплавании, строительстве крепостей и кораблей, путешествиях по Европе, «морских картинах» — полотнах европейских художников на морские темы. Петр вызывал у Марты не меньший, а, может быть, и больший интерес, чем пастор Глюк в далекие, светло и нежно любимые мариенбургские дни. Она видела в Петре человека, в чем-то более взрослого и проницательного, чем она сама.
Йохана Крузе она любила, как любят ровесника, а к Петру начинала относиться, словно ко второму отцу. Ее властно притягивала сила его духа, неукротимого и полного страстей, нравился его порой добродушный, а порой — едкий юмор, нравилась даже его манера брать ее за подбородок и пристально заглядывать в глаза. Меншиков, при всей своей гибкости и недавно обнаруженной ею серьезности, был на удивление легковесен, словно красивый клинок из дамасской стали. Царь же — тяжел и суров, как камень-утес, недаром его назвали Петром, ведь на арамейском древнем наречии это слово означало именно камень! Однако камень его духа словно хранил в себе солнечные лучи. И лучи эти порой вырывались наружу в его по-мальчишески задорных шутках и в ласковых словах, обращенных к ней. Тогда она начинала видеть в Петре не только старшего по возрасту и духу, более проницательного и волевого собеседника, но и мужчину, у которого порой хотелось попросить и помощи, и защиты.
Любила ли она Петра так, как Йохана? Нет, совсем по-другому, но все же начинала любить. Порой Марта проклинала себя за эту все более и более усиливавшуюся симпатию. Но ей совершенно не к кому было больше приклониться, не у кого искать спасения! Пастор Глюк не раз заезжал к ней в уединенный московский дом, однако он и сам выглядел подавленным и несчастным. Что-то непоправимо сломалось в пасторе после падения Мариенбурга и шереметевского рейда по Ливонии. Он теперь все больше молчал во время своих визитов к воспитаннице, не упрекал ее ни за ночь, проведенную с Меншиковым, ни за явные симпатии к царю, но смотрел на Марту отрешенно и грустно. Пастор считал, что его воспитанницу, увы, постигла та самая судьба библейской Эсфири, от которой он так старался ее уберечь! Скоро, совсем скоро она станет женой нового царя Артаксеркса, Петра. Ему же самому, бывшему мариенбургскому пастору, а ныне — управителю московской гимназии для боярских и дворянских детей, уготована сомнительной почетности участь библейского Мардохея, приемного отца бедняжки Эсфири, ставшего советником азиатского царя…
