— Что ты, мин херц, — искренне обиделся Меншиков. — Мы и без сикурсу, своими молениями любвеобильной богине Венус справляемся. Это она так шутит! Забавница у нас фрау Крузе…
— Нет, она не шутит. — Царь вдруг жестко взял Марту за подбородок и пристально заглянул ей в глаза. Марта не отшатнулась, стерпела.
— Глаза у нее не лгут, — продолжил царь, где-то в глубине закипая яростью, подобно древнему вулкану. — Ты что ж, опоил ее, Данилыч?!
— Мин херц, государь Петр Алексеевич, ну зачем мне такую обиду чинишь! — запротестовал Меншиков и незаметно показал Марте кулак. — Чтоб мне, да всякая девка по доброму согласию не дала?!
— Я не всякая! — оскорбленно воскликнула Марта. — Я его не люблю и уйти хотела — только он не пустил!
— Ты что же, ее силой взял?! Меня позоришь… — Нервное лицо царя переменилось в одно мгновение и стало лютым и страшным. Губы искривила судорога, глаза словно хотели выскочить из орбит. Брызжа слюной, он принялся несвязно выкрикивать исполненные злобы и досады слова:
— При всех дворах европейских! Скажут!! Насильник, разбойник у московта первым в совете! Что дики мы!! Варвары!.. Мы!!! В крови, в поту, в трудах!.. К Европе!.. К миру широкому!.. Нас — варварами!! Алексашка, сволочь! Тать!! Волк!!! Живой кровью кормишься!.. Запорю, холоп!!!
Было страшно, но Марта не испугалась. Ей почему-то вспомнилась мариенбургская стена, тонувшая в пороховом дыму, и свист московских ядер. «Почти как тогда!» — подумала она. Меншиков, похоже, тоже привык к приступам необузданной ярости своего повелителя и имел на эти случаи свою стратегию. Он вдруг бухнулся перед Петром на колени, вытянул вперед голову и истерично заголосил, словно юродивый на московском базаре:
— Бей, великий государь! Казни лукавого раба! Лютой смертью казни!! За тебя, мин херц, смерть приму! Все за тебя!! И крови за тебя напьюсь, и желчи с оцтом выпью из твоих рук, как меду, отец родной! Убей, государь, убей Данилыча, убей пса верного…
Из глаз Меншикова обильно брызнули самые настоящие слезы. Царь вдруг начал успокаиваться. Словно закрывая дело державной печатью, он поднял свою тяжелую трость с серебряным набалдашником и пару раз несильно стукнул Данилыча по бокам.
— Забыл мою дубинку, кобель блудливый! — проворчал Петр уже спокойнее. — Забыл, как я по плечам да по ребрам не раз охаживал? Что, повторить?! А ну вон все! — обратился он к слугам.
Челядь в испуге разбежалась. Марта тоже хотела уйти, но царь, словно клещами, ухватил ее за плечо железными пальцами.
— Стой, где стоишь, красавица! — велел он Марте. — А с кавалером этим мы сейчас конфиденцию вести будем.
Меншиков умело изобразил на своей хитрой физиономии воплощенное раскаяние и покорность.
— Не щурься, Данилыч, ужом не выскользнешь! — нахмурился Петр. — За все предо мной ответишь. Ты, блудодей позорный, чай, думал, что одной лишь суженой невесте твоей Дашке Арсеньевой амуром сим разбойным измену учинил? Знаешь ли ты, красавица, что невеста у этого кота блудливого есть? — Последняя фраза царя была обращена к Марте.
— Не знаю, Ваше Величество, — ответила она, взглянув на пристыженного Менжика не без ядовитой насмешки. — Откуда мне знать?
— Вот и знай теперь! — рявкнул Петр, а потом вдруг повернулся и снова с силой хватил Меншикова палкой поперек спины. — Ах ты, дрючок, ты не просто Дашку Арсеньеву блудному поношенью предал, ты в ее персоне вернейшую слугу сестрицы нашей Натальи бесчестил! О том ей и отпишу, пущай Дашка почитает, порадуется утехам любовным аманта своего преданного! Враз бросит тебя, кобеля!
— А и бросит, мин херц, какая печаль? — вызывающе ответил Меншиков, растиравший ушибленное место. — Иную бабу себе найду! Чтоб я — да не нашел?! Смешишь, мин херц!
— А вот и не найдешь! — с жестоким смешком промолвил царь. — Прикажу завтра же тебя стати лишить. А как отрежет тебе князь-папа Ромодановский уды твои срамные, пошлю тебя в Преображенское, к сестрице нашей царевне Наталье да фрейлинам ее. Будешь у них в бабьем царстве навроде евнуха персидского!
Петр громогласно расхохотался, явно очень довольный своей выдумкой, а вот Меншикову стало явно не до смеха.
— Мин херц, да что же ты творишь?! — возопил он в неподдельном ужасе. — Помилосердствуй!!! Ну, голову мне отруби, коли есть на то твоя государева воля, ну — руку!.. Коли руку — левую желательно. Но стати-то меня зачем лишать?! Да на что я потом такой нужен буду?!
— Молчать, скотина! — отрезал Петр. — Одно дело — амуры водить, другое дело — насильничать. Был ты, Алексашка, первый кавалер, а стал — последний разбойник. И за то ответ по-разбойному держать будешь!
Марта поймала умоляющий взгляд Меншикова. Сейчас этот лукавый, сладострастный, искушенный в хитрости человек просил ее о помощи. Искренне ли просил, бог весть… Но эти глаза, умевшие смотреть так обольстительно, смиренно молили: «Не выдай, голубушка! Ну, охальник я, есть грех, ну обидел тебя, слабостью и тоской твоей женской воспользовался… Но ты меня не погуби! Прости, Христа ради!» Марте стало жалко Александра Данилыча.
— Простите его, Ваше Величество! — вмешалась она. — Виноват он передо мной, но вин его перед вами я не ведаю. Я его прощаю, и вы простите!
— Простить? — зло бросил царь. — Нельзя мне прощать. Не царское это дело!
— Именно что царское! — возразила Марта.
— Как смеешь государя учить, девка?! — Петр хотел было вспыхнуть, но Марта смотрела так мягко и так доверчиво, что трубный голос царя тоже невольно смягчился. — Хотя истину и Евины уста порой глаголют. Нет праведной власти без милости.
Он еще раз чувствительно огрел Меншикова по хребту своей тростью и приказал ему уже другим, шутливым тоном:
— Экономке своей, с сего момента — бывшей экономке, за бесчестье дашь богатое отступное на ее собственное обзаведение домом и всякой надобностью. Так признавайся теперь, шельма битая, чего ты девку-то приневолил? Полюбилась, не иначе!
Царь захохотал, а Меншиков, уморительно всхлипывая, заметил ему в тон:
— Так, подумал я, вдруг ты, мин херц, сей сладостный плод вкусить пожелаешь? Должен же твой холоп Алексашка прежде спробовать? Для твоего бережения! А вдруг она — отравленная?
Царь захохотал еще пуще, и Меншиков ехидно захихикал, совершенно довольный тем, как ему вновь удалось ловко ускользнуть от царского гнева. Только Марте вдруг стало не до смеха. Волна мучительной обиды за свою невольничью долю и разбитое счастье вдруг охватила все ее существо.
— Да, я отравлена, Ваше Величество! — горько воскликнула она. — Отравлена навсегда тем злом, которое учинили вы мне, превратив в руины мою жизнь и мой край, несчастную Лифляндию! Ибо ваши войска рассеяли по свету или убили тех, кого я любила, а ваши люди сожгли в моем сердце все, во что я верила.
Смех Петра вдруг перерос в какой-то сдавленный булькающий хрип. Глаза царя страшно выкатились, так, что стали видны желтоватые белки, пронизанные красными венами. Он побагровел, посинел, судорожно рванул с шеи галстух и лишь потом вновь обрел дар слова.
— Девка!.. Как могла посметь?! — зашипел царь, словно ярость душила его. — Моей волей!.. Моей правдой!.. Война!.. Карл Шведский со всей силой!.. Стратегия!.. Тебе не понять!..
Он вдруг нетвердо шагнул к Марте вплотную, то ли с угрозой, то ли с мольбой о помощи, и она почувствовала, как гнев сжигает изнутри, разрушает этого мощного и неудержимого в своих порывах человека. Воспитанница пастора Глюка вдруг поняла, что нужно сделать, чтобы смирить ярость азиатского владыки. Она вспомнила, как давным-давно, в другой, такой счастливой жизни, в Мариенбургской кирхе пастор Глюк исцелял бесноватого. Тогда пастор коснулся головы несчастного Петера руками, слегка сжал виски, потом прочитал молитву… Марта закрыла глаза и, повторяя про себя Pater Noster,[36] ласково коснулась руками жестких черных волос русского царя. Она сразу же почувствовала испепеляющую силу его гнева, но не испугалась, а стала легкими движениями массировать царю виски, повторяя слова молитвы.
Меншиков замер, ожидая неизбежного конца. «Теперь точно, голову отрубит и мне, и ливонке этой! — пронеслось в его хитроумной голове. — Как только в себя придет, тут же и ее, и меня — в пыточную, а потом и на плаху! И ведь не сделаешь уже ничего… Зачем только я, дурак неуемный, решил ему чухонку эту показать?! Угодить хотел, а вот как оно вышло!»
Но Петр молчал и позволял чудодейственным ручкам фрау Марты бродить по его неухоженной шевелюре. Происходило что-то неслыханное, удивительное, то, чего никогда не случалось при русском дворе раньше. Ливонская экономка сумела смирить гнев царя. Когда Марта устало опустила руки, Петр благодарно улыбнулся ей. Меншиков много лет не видел на лице царя такой ласковой и умиротворенной улыбки. Со дня смерти царицы Натальи Кирилловны, которая одна умела смирять гневные порывы любимого сына Петруши.
