И внезапно сердце Шакиры затопило чувство горячей признательности и глубочайшей благодарности к этому вечно ворчащему старику! Ведь он пожертвовал своими привычками, временем, самими принципами и, с риском для своей жизни, делил с ними кров, чтобы только спасти их жизни! Она по-прежнему не могла говорить, зато могла показать, что она чувствует в эту минуту: подбежав, она опустилась к ногам Хафиза, крепко обхватила его колени и прижалась к ним лицом.
– Ну-ну… – У растроганного Хафиза впервые дрогнул голос, и он немного неловко, но по-отечески нежно погладил ее по голове.
* * *
Хасан появился через несколько месяцев. Шакира месила тесто во дворе под навесом и услышала с улицы стук копыт. Скрипнула калитка, и красивый молодой мужчина легкой походкой вошел во двор, ведя коня под уздцы. Она сразу узнала его. И – не смогла встать на ноги, чтобы приветствовать: ослабели ноги. Черты лица Хасана смягчали материнские глаза, но весь облик несомненно говорил об одном – это сын Фархада!
Хасан тоже заметил ее и сразу узнал. Подойдя ближе, он с большим почтением склонился к ее ногам, коснувшись лбом земли меж своих ладоней. Шакира замерла и, кусая губу, чтобы не расплакаться, сделала ему знак: «Встань! Ты не должен мне кланяться!»
– Ты – мать моего брата, а значит, и мне ты как мать! – произнес тот.
– Благородство – в крови, – проговорил вышедший из дома Хафиз, а после обмена приветствиями, видя, что Хасан собирается что-то еще сказать Шакире, тихо и со значением добавил: – Ответа от нее не жди.
Хасан понял и еще раз склонился к ее ногам:
– Я знаю то, что не успел узнать даже Хафиз: отец хотел жениться на тебе. А он всегда выполнял то, что задумал! Знаю, знаю, – предупредил он удивление Хафиза, – закон возражал против этого. Но отец легко нарушал правила! Вопрос был решенный, и почти все было подготовлено. Он не успел…
А когда появился Керим, лишь мгновение потребовалось на то, чтобы сердца их расположились друг к другу! Братья крепко обнялись и заговорили так, будто выросли вместе, будто только вчера расстались, будто не было этих лет изгнания и скорби…
За ужином Хасан рассказал о том, что застал родной дом почти разоренным: матушка его скончалась в тот же год и от той же болезни, что унесла Фатиму, а дальние их родственники все это время распоряжались в доме не вполне умело. Бедная Назия, навсегда покрытая трауром девочка-вдова, так и не ставшая женой, вернулась в отчий дом.
Хасан знал, что отец оставил за Керимом права законного сына, и не только не собирался оспаривать это, но, свято чтя отцовскую память, уже сделал необходимые распоряжения и надеялся, что брат примет его предложение жить в отчем доме.
– Я сам, впрочем, собираюсь остаться в Испании. И буду рад, если вы все захотите погостить у меня!
Керим тут же согласился, с удовольствием и со всем пылом юношества, а Шакира поняла, что расставание с сыном не за горами! Конечно, она не испугалась этого так, как испугалась бы в молодости. Но Керим – это было то единственное, что осталось у нее в жизни, кроме воспоминаний о любви… Воспоминаний, которые вдруг нахлынули, сгустились до осязаемости, толкнулись в сердце и – «разбудили» ее уста.
– Сыночек! – неуверенно прошелестел ее голос.
Мужчины ошеломленно обернулись, и Хафиз, огладив бороду, проговорил:
– Хороший знак! Ты принес в наш дом, Хасан, божью милость! Да благословит тебя Аллах, всевидящий и милосердный!
Братья звали с собой их обоих – Хафиза и Шакиру. Хафиз решительно отказался, и Шакира решила остаться, чтобы ухаживать за все более слепнущим стариком.
– Что ж, – сказал на это Хафиз обычным ворчливым тоном, – оставайся, я привык к тебе. Только не болтай много!
* * *
После отъезда Хасана и Керима в доме стало совсем тихо. И немного грустно. Даже помогая Хафизу принимать больных или производить химические опыты, Шакира думала о далекой Испании, куда, вслед за сыном, устремлялось ее сердце…
Она, хоть и привыкла за долгие годы к молчанию и больше изъяснялась знаками, все же радовалась вновь обретенной возможности говорить: Хафиз видел все хуже. Но ум его оставался необыкновенно ясным. Однажды он вспомнил, как давным-давно она хвасталась, что владеет грамотой:
– Ты не забыла ли письмо, Шакира?
Она пожала плечами и развела руками: «Может, и нет. Не знаю». И он заставил ее для проверки переписать несколько текстов. Просмотрел, подслеповато щурясь, и одобрительно хмыкнул. Затем сухо произнес:
– Я буду диктовать – пиши.
Он стал диктовать свои труды, где рассказывал о химических опытах, о медицине, о Земле и Луне, о звездах и людях и о многом другом. То, что она записывала, было очень интересно, часто – непонятно и всегда – неожиданно. Шакира, изумляясь высказываемому Хафизом, порой замирала, останавливая письмо, а он сердился:
– Пиши!
– О, Хафиз, – как-то раз осмелилась она заметить, – неужели в Коране говорится об этом?!
– Мир арабской науки и ученых, Шакира, и Коран – не одно и то же! – только и заметил Хафиз и продолжил диктовать. – Пиши!!!
Впрочем, он иногда отвечал на ее вопросы, а со временем – все чаще, находя, что Шакира меняется под влиянием новых знаний и способна кое-что понять и усвоить. Долгими вечерами она с наслаждением впитывала передаваемое им знание, а однажды воскликнула, и это прозвучало из самого сердца:
– Если бы у меня была еще одна жизнь, я посвятила бы ее Знанию!
– Кто знает… кто знает… – таинственно отозвался Хафиз, но вдруг спросил: – А как же любовь?
– Такой, как была, больше не будет. Я точно знаю – никогда не будет… Да и не надо. Так любить я не смогу больше никогда: такая любовь даруется лишь однажды.
Он промолчал, и она посетовала:
– Как жаль, что ты не учил меня раньше!
– Раньше? А что бы ты смогла – раньше! – по-настоящему услышать?
– Что?.. – Она было удивилась, но быстро поняла, что он имел в виду: раньше все ее существо, всю душу и сердце, разум и волю заполняло и подчиняло себе одно всепоглощающее чувство – страстная любовь. И она сама ответила: – Да-да… Я внимала лишь одному, только одному – его имени…
И будто услышав ее, медленно прокатилась за окном, явившись откуда-то из таинственного далека, гроза, в раскатах грома которой мистически отозвалось и тихо угасло вдали: «Фархад… Фархад… Фархад…»
Крестовоздвижение, 2003.Москва.Глава 4
Девочка по имени Зверек
Моему Учителю,
без которого не появилось бы ни строчки и я сама была бы другой…
«Беги, малыш, беги и прячься!» Это последнее, что она слышала. Последнее, что успел крикнуть отец. Повторять не требовалось. Она вообще была очень послушным ребенком. Хотя, как говорили в их семье, немного себе на уме… «Бе-ги-и-прячь-ся-бе-ги-и-прячь-ся-бе-ги-и-прячь-ся». От страха сердце выбивалось из ритма с дыханием, это мешало бежать, и она отметила на ходу, что эта мысль ее заботит. Видимо, это и отвлекло ее внимание – всадник, свесившись на ходу с седла, схватил ее за руку и втащил на лошадь. Было очень больно: он чуть не вывихнул ей руку, но страшнее не стало. То ли она не могла испугаться больше, чем уже испугалась, то ли не в полной мере осознавала опасность. Всадник продолжал крепко сжимать ее запястье. Свешиваться поперек крупа лошади было крайне неудобно. Колено мужчины уперлось в ребро, от боли она дернулась, и его хватка ослабла. Это позволило ей извернуться и укусить его за руку. О! Кусаться она умела! Может быть, он и поймал бы ее снова, но бой продолжался, и дротик, вошедший в его спину ровно на уровне лопаток, дал ей свободу. Кубарем в кусты. «Бе-ги-и-прячь-ся», – продолжало стучать в висках. Больше никто ее не искал.
Вчера вечером она услышала, как отец распоряжался готовиться к уходу на дальний Двор. Голос был встревоженный. Работник Тьорд предлагал вступить в бой, но отец сказал, что уже все взвесил и решил: другого выхода нет. Эта общая тревога не дала ей как следует уснуть, зато на рассвете, когда «те» ворвались в селение, она сразу вскочила, и последние слова отца лишь избавили ее от остатков сомнения – бежать!
В кусте было нежарко, тихо и довольно мягко. Очень хотелось есть. Но она дала себе слово дотерпеть хотя бы до темноты, а потом… А что потом? Можно ли вернуться домой? Гд е отец? О последнем не хотелось думать совсем, что-то зловещее сразу вползало в сердце и шипело: «Лучше не думай об этом». Но ведь про еду думать можно? И она с удовольствием стала вспоминать всю еду в доме своего отца. Ее очень хорошо кормили. Даже рыжий зазнайка Эрик из соседнего двора, что за Гремящим ручьем, не имел столько вкусной еды. Она вспомнила поджаренных над очагом небольших птиц (Тьорд в изобилии приносил их из леса), крупную, нежно пахнущую рыбу (они ловили ее с отцом, и она очень быстро наловчилась чистить ее сама), белый волокнистый сыр и сколько душе угодно молока! Но, кажется, пить хочется все-таки больше.
