А скорее всего, эти тридцать тысяч гектаров были давно вычеркнуты из всех учетов, забыты и как бы не существовали в природе.
На следующий день Вера помчалась в отдел землепользования и под разными предлогами выяснила, что территория заброшенного аэродрома — собственность Министерства обороны, но самое главное, узнала, что до этого там располагался целый колхоз, а еще раньше все эти земли в течение почти трехсот лет принадлежали Ерашовым.
Алексей еще не знал, как можно распорядиться бывшим аэродромом, для чего использовать огромные подземные помещения, однако уже решил в первую очередь брать эту землю. Пока ее не было, пока мысль о ней не захватила его воображения, будущая «капиталистическая» жизнь казалась ему нереальной, обманчиво-призрачной, как мираж, и даже оскорбительной, когда он думал о туристическом бизнесе. Тут же кусок брошенной, наполовину забетонированной земли неожиданно будто приземлил его, заставил поверить, что из него действительно может получиться предприниматель или промышленник. Почти всю ночь они просидели с Аристархом Павловичем, прикидывая, какое бы производство наладить в подземных цехах, можно ли сеять на земле, не загаженной гравием и бетоном, и сходились на мысли организовать большое тепличное хозяйство, где можно выращивать все, вплоть до шампиньонов с полной переработкой продукции. Ему вдруг стало интересно думать об этом, и наполовину фантастические мысли как-то уж очень тепло отзывались в душе, и, пожалуй, впервые за все время жизни в родовом гнезде он почувствовал уверенность, что приживется здесь сам и вся семья и что есть дело, за которое можно держаться.
Они снова отправились с Верой в Москву, и по дороге Алексей рассказал об их ночных планах и замыслах. Сестра посмеялась по поводу шампиньонов, но идеи одобрила. Она как-то просто и точно схватывала самую суть и тут же находила решение.
— Ничего пока не надо сеять и сажать. В этих катакомбах надо делать хранилища и перерабатывающие цеха. В колхозах вон все гниет, не знают куда девать картошку с морковой. В «мосфильмовских» павильонах овощехранилища сделали!
Это была их самая удачная поездка, хотя в Москве они проторчали целую неделю. На сей раз Веру таскал по столице старший Ерашов, ибо ходили они по военным кругам, а точнее, по ведомствам Военно-Воздушных Сил, которые Алексею были хорошо известны. Об аэродроме и в самом деле давным-давно забыли; он уж лет двадцать не числился даже среди запасных и резервных на случай помещения летных частей в военное время. Он исчез даже с летных карт, хотя мог оставаться еще как аварийный, и вот Ерашов нашел его, открыл, как Колумб Америку. После разведки Алексей сразу отправился к Седому, который летом жил на правительственной даче. Седой хоть и был уже в опале, однако еще при власти и имел влияние в войсках. Старший Ерашов опасался долгих проволочек в штабах тыловых служб, ведающих военным имуществом, и намеревался ускорить передачу аэродрома в аренду через Седого. Тот мог решить вопрос либо запиской, либо телефонным звонком.
Они познакомились еще в Афганистане, когда Алексей только что начал летать командиром экипажа, а Седой, тертый калач, успел навоеваться и побывать даже в плену. Судьба свела их ненадолго, пока вертолетный полк базировали на одном аэродроме вместе с истребительным. Жили рядом в коттеджах, на одном автобусе уезжали на аэродром, играли в одной «командирской» волейбольной команде да питались в одной столовой. И звали друг друга, несмотря на чины и звания, Саша да Леша. Не сказать, что это была фронтовая дружба, — потому что, наверное, не существовало самого фронта, да и война-то была странная. За четыре года Ерашов не мог отвязаться от мысли, что находится в осажденной крепости без крепостных стен и не воюет, а совершает боевые вылазки, чем-то напоминающие налеты в чужой огород. Потом они разлетелись и встретились снова после второго ранения в московском госпитале, где долечивался Ерашов. Седой уже не летал, и афганская война закончилась, но уже разгоралась новая, в кавказских республиках. Седой в то время выруливал на взлетную полосу своей политической карьеры и пришел в госпиталь к афганцам. Он сразу узнал Алексея и искренне ему обрадовался. У них уже не было ничего общего в сегодняшнем дне; им не о чем было говорить, и потому они вспоминали прошлое.
Их связывала не дружба, а братство войны, в котором пережитое вместе могло роднить самых разных людей и существовало как опознавательный знак на всю оставшуюся жизнь.
«Вертушка» на даче Седого уже была отключена, и ездил он не на черном «мерседесе», а на простой «Волге»: похоже, он снова воевал в осажденной крепости… Оставив Ерашова, Седой сходил к кому-то из соседей, долго звонил и, вернувшись, подал листок с фамилией и телефоном:
— Поезжай к нему и покупай аэродром.
— Да я хотел в аренду, — замялся Ерашов. — Где же мне купить аэродром? Ты представляешь, сколько он может стоить?
— Он ничего не стоит! — вдруг обозленно сказал Седой. — Мы живем в государстве, где булка хлеба две сотни, а аэродром — копейки!
Он пошарил в карманах и достал десятирублевую монету, покидал ее вверх, словно загадывая что-то — орел или решка? — подал Ерашову.
— Вот тебе деньги на аэродром, Леша… Заломят больше — позвонишь мне… Покупай! Если что — попрошу у тебя посадки.
Аэродром вместе с подземными сооружениями и коммуникациями обошелся Ерашову в фантастическую сумму. Она была выше, чем десятка из никеля, подаренная Седым, но меньше, чем десять буханок хлеба… Правда, пришлось срочно отправлять Веру в город, чтобы там открыть индивидуальное частное предприятие и изготовить печать: иначе Министерство обороны все-таки не отваживалась продать военный аэродром частному лицу…
Город был небольшой, и неожиданные вести облетали его почти в один день. Слух о том, что Ерашовы купили рядом с городом аэродром, а это тридцать тысяч гектаров земли, прокатился словно девятый вал. Городские власти давно приглядывались и к пустующим ангарам, и к железобетонным плитам взлетных полос, из которых можно было строить дороги, но прошлая память о запретной зоне, о стратегическом назначении аэродрома сдерживала интерес, и никому в голову не приходило, что Министерство обороны уже и не помнило, чем владело. И тут появился подполковник-афганец, потомок Ерашовых, и за один скрип купил все сразу. Говорили разное: мол, потомок получил огромное наследство от зарубежных родственников, что у него большие связи в столице и он попросту добился возвращения земель, принадлежащих когда-то Ерашовым. И вместе с тем как бесспорный факт передавали из уст в уста, что подполковник во время войны в Афганистане был крупным поставщиком наркотиков в третьи страны, причем безбоязненно мог перебрасывать их военными самолетами куда угодно.
Никто не знал, сколько было заплачено за аэродром, и если бы даже Ерашов сказал, вряд бы ему поверили. Никто серьезно не воспринимал открытое им частное предприятие: было ясно, что существует оно для отвода глаз, а настоящий ерашовский бизнес окутан тайной и лучше не вникать в его тонкости. Городские власти очень быстро потеплели к Ерашовым и к Аристарху Павловичу. Сначала появилась статья в газете, где вспомянули весь род и потомков, самую старую жительницу Полину Михайловну, недавно усопшую, и то ли умышленно, то ли журналист не разобрался в родственных отношениях, но Аристарха Павловича назвали старейшиной и главой семьи. Через несколько дней его восстановили на работе, а против зоотехника Института вакцин и сывороток и заведующего фермой возбудили уголовное дело за самоуправство, кроме того, по гражданскому иску суд вынес решение о компенсации нанесенного Аристарху Павловичу морального ущерба в сумме триста пятьдесят тысяч рублей. Таких денег он в руках-то сроду не держал: не зря говорят — деньги к деньгам липнут.
Вместе с этими слухами и событиями строительный пыл Николая Николаевича медленно угасал. Возможно, так и задумано было — наворотить кругом земли, ободрать дом, заслонить окна лесами и в таком виде оставить в зиму, но, по крайней мере, конкурент не рисовался теперь перед Ерашовыми и снова стал въезжать в Дендрарий по хозяйственной дороге. Ерашовы не обольщались на скорую победу, отбита была лишь первая атака, и противник, похоже, исподволь готовился ко второй. Однажды Алексей заметил его за сараями. Безручкин в одних шортах сидел в жезлонге и будто бы загорал, хотя в конце августа солнце вообще не показывалось. Свиней он порешил, поскольку уже отмыл свои капиталы и в прикрытии не нуждался, а в сарае теперь строители прятали инструменты. Николай Николаевич не подозревал, что за ним наблюдают, и потому в его лице не было ни надменности, ни высокомерия; сидел усталый и озабоченный человек, погруженный в свои нелегкие размышления. Жевал губы, щурил глаза или вовсе замирал на мгновение, и взгляд его стеклянел. А то, напротив, становился беспокойным, почесывался, ерзал — что-то ему мешало сосредоточиться. Похоже, по природе своей он не был злым человеком, но даже в естественном состоянии, когда он расслаблялся, в нем сохранялась какая-то пытливая настороженность, ожидание внезапного удара. Про таких говорят — дерганый, и доверять таким очень опасно из-за непредсказуемости характера.
