Как бы там ни было, теперь он возвращался домой с капитуляцией эхтема девлета в кармане. Он добился также того, что все русские люди, находившиеся в плену в Персии, должны быть освобождены и присоединены к посольству.
Решил он также дело о строительстве новой пристани на реке Низовой. Долго не соглашался на это эхтема девлет, подозревая русское правительство в постройке на Низовой крепости, а не пристани, но Волынскому и тут удалось победить враждебность и недоверие первого министра.
Словом, почти все проблемы, поставленные Петром, Артемий разрешил. Не сумел добиться только одного — выплаты посольству кормовых денег.
Но злобой и обидой наполнилось его сердце, когда на приёме у шаха эхтема девлет распорядился посадить рядового члена его миссии — Лопухина — на более высокое место, нежели самого посланника. Как, этот его подчинённый, попавший в посольство только благодаря хлопотам и предстательству кого-то из родственников царицы Евдокии, засаженной в монастырь, никчёмный и почти ненужный в посольстве человек, был отмечен шахом и его первым министром как более благородный по рождению, чем он, посланник и доверенное лицо русского государя? Артемий понимал, почему это произошло: дошли до шаха слухи, что Лопухин — родственник царя и, следовательно, принадлежит к более высокому роду, нежели сам посланник. Ничего не изменили и упрёки Волынского, тактично высказанные им эхтема девлету. Даже на последней аудиенции у шаха Лопухину подарили точно такой же наряд, как и самому посланнику. Волынскому достался верхний халат, затканный золотом, а нижний — серебром, а Лопухину надели сверху серебряный халат, а под него золотой.
Артемий был взбешён. И с тех пор преследовал Лопухина выговорами, упрёками и злостью, а в конце концов отправил его в Астрахань через Гилянь со всем зверинцем — слоном, животными в клетках. И тут Лопухин не выполнил своей задачи: по дороге индус, сопровождавший слона, умер, а некормленый и изнурённый слон подох в Астрахани. Только шкуру его и сохранил Лопухин.
Волынский не преминул назвать Лопухина главным виновником несохранности шахского подарка. Но это было уже потом, в Петербурге, — он отыгрался на Лопухине за свои обиды в Персии.
Как позже выяснилось, шахский двор рассчитывал использовать родство Лопухина с царём для давления на Волынского: эхтема девлет, коварный и подозрительный, увидел в этом родственнике царя скрытого наблюдателя, надсмотрщика за двадцативосьмилетним посланником. Для того и вызывал он отдельно для беседы Лопухина и толмача Аврамова. И хоть и говорил Лопухин, что родство его с царём слишком дальнее, чтобы можно было говорить о нём, эхтема девлет не поверил — решил, что скромность и настороженность Лопухина не позволяют ему распространяться. Первый министр высказал Лопухину недовольство Волынским: дескать, слишком молод и не в чине посла, не дороден, не имеет большого живота и густой бороды, да ещё не хочет надевать шахский подарок и целовать землю у ног шаха за его милость.
Эхтема девлет всё это высказывал неспроста: он решил, что Лопухин всё передаст русскому царю. Лопухин доложил обо всём Волынскому, ничего не отвечал на изветы первого персидского министра. И всё-таки посланник затаил на него злобу, хоть и понимал в душе, что несправедлив и обижается на дворянина напрасно. Но сердцу, как говорится, не прикажешь, и при всяком удобном случае Волынский оговаривал Лопухина.
Сидя в седле, он ещё раз продумывал свои хлёсткие характеристики властей Персии, о которых сообщал в Петербург:
«Трудно и тому верить, что шах не над подданными государь, но у своих подданных подданный. И чаю, редко такого дурачка можно сыскать и между простых смертных, не токмо из коронованных. Того ради сам он ни в какие дела вступать не изволит, но во всём положился на своего наместника эхтема девлета. А шах Али-хан всякого скота глупее, однако же у него, шаха, такой фидори (фаворит), что шах у него из рота смотрит и что велит, то делает... И другие не знают, что такое есть дела и как их делать. А к тому же и ленивы так, что о деле часа одного не хотят говорить, и не токмо посторонние, но и свои дела также идут безвестно (без знаний), как попалось на ум, так и делают безо всякого рассуждения. И так своё государство разорит, что, я чаю, и Александр Македонский в бытность свою в Персии не смог так разорить. И чаю, что сия корона к последнему разорению приходит, ежели не обновится иным шахом... Иного моим слабым умом не рассудил, кроме того, что Бог ведёт к падению сию корону...»
Он оказался прав. Династия Сефевидов через шесть лет закончила своё правление полным крахом...
С трепетом думал Волынский о том, как объяснить Петру, почему ему не удалось заключить с Персией договор о помощи в войне против Турции. Этого желалось Петру, хотя у него были и свои виды на Персию. Артемий увидел явную нереальность этого плана. Персия не могла оказать никакой военной помощи в предстоящей войне с Турцией — слишком был очевиден экономический и политический развал этого государства.
Волынский писал Петру: «Развал, к счастию его царскому величеству, спеет, и хотя нам настоящая наша война (со шведами) и возбранялась, однако ж, как я здешние слабости вижу, нам без всякого опасения начать (войну) можно, ибо не токмо целою армией, но и малым корпусом великую часть к России присоединить без труда можно, к чему нынешнее время зело удобно, какого, чаю, не бывало и впредь удобнее не будет».
Он проницательно подметил слабость шаха. Его ханжество, безволие, крайняя религиозность и отрешение от всех государственных дел были наследственной традицией: все шахи до него — Сефи I, умерший тридцати одного года от роду, Аббас II, проживший лишь на два года дольше, Сулейман, чуть больше других царствовавший, — все они были воспитанниками гарема. Это воспитание притупляло ум, строго ограничивало молодую энергию, приучало к пьянству и низким порокам, заставляло чураться всяких новшеств. Но первый министр шахского двора проводил политику в отношении России последовательно и целеустремлённо: он боялся сильного соседа, всячески вредил ему и ставил препоны в дипломатических переговорах.
В Шемахе, куда с трудом добрался караван посланника, Волынский получил два письма от Петра. В одном из них был указ о присяге новому наследнику российского престола — трёхлетнему Петру II, сыну Алексея Петровича.
Присягу в посольстве приняли с великой торжественностью — палили из трёх пушек, отслужили молебен в походной церкви, все чины посольства подписались под присягой.
Всё оставшееся время в Шемахе до переезда в Низовую Волынский старался обезопасить своё пребывание в этом враждебном русским краю. Монахи-иезуиты предупреждали Волынского, что в Шемахе при проезде в узких коридорах высоких глиняных стен можно ожидать нападения — «для осторожности не токмо у драгун, и у лакеев, и у прочих оружие было готово, и у каждого по сорок патронов с пулями, и по нескольку картечи дано было, чтоб хоть и пропасть, только бы не даром».
Трижды пытались персидские конные нападать на караван, но были отбиты. И даже несмотря на такую тревожную обстановку, посланник выехал в Низовую из Шемахи с большой торжественностью.
Трёхдневный переход к Низовой закончился успешно, русские полоняне и полонянки присоединились к посольству, и 25 июня 1718 года оно погрузилось на четыре шкута[32] и пять бус[33]. Почти месяц длилось плавание по Каспийскому морю: бури и штормы не давали судам идти быстро и безостановочно.
Но вот завиднелась Астрахань. Артемий вышел на берег и припал на колени. Он поцеловал землю родины, на которой не был 3 года 5 месяцев и 6 дней...
22 месяца пробыл он в Персии и 20 месяцев потратил на дорогу.
7 августа 1718 года Артемий выехал в Петербург, отослав срочные реляции Петру, что умер слон, барс и некоторые другие шахские подарки. Пётр, однако, не остался без слона: шах подарил ему другого...
Сдав все бумаги и грамоты, договор и все свои записки в Посольский приказ, Артемий полетел к Петру. Тот сразу огорошил его вопросом:
— Почто медлил, зело долго ходил почто?
Артемий собрался было выговорить своё слово, но Пётр махнул рукой:
— Ступай пока, позову. Ассамблея сегодня — будь... — И углубился в бумаги, которые читал.
Артемий вздрогнул от обиды. Но его намётанный глаз сразу увидел изменения, которые произошли в Петре: голова его тряслась уже почти безостановочно, руки дрожали, болезненные и долгие морщины прорезали лицо, всегда такое круглое и свежее, лоб собирался гармошкой, а залысины на большом лбу и громадном черепе оставили лишь редкие клочки волос по сторонам лица...
— Все бумаги из Посольского приказа привези ко мне, — кинул Волынскому вдогонку Пётр.
Дрожа от гнева и обиды, вылетел Артемий из дворца и отправился в Посольский приказ выполнять поручение царя. Ни слова благодарности, знака одобрения, ни дружеского жеста. Артемий весь кипел. Но, сжав зубы, подобрал все материалы своего путешествия и передал Петру через комнатного лакея.
