— А всё же давай начнём с этих Дворянинцевых.
Егор только посмотрел на него, но ничего не сказал.
Великого литовского князя Олгерда Юрий Витовтович нашёл в одной из деревушек по реке Шелони. Выселив в сарай хозяина, старосту этой деревни, Олгерд занял его дом. Великий князь взял себе за правило чужими вещами не пользоваться, поэтому всегда возил с собой кресло, столик, одр и поставец с одеждой.
Когда князь Юрий вошёл к нему с низко опущенной головой, Олгерд, что-то торопливо писавший, поднял голову и пером указал на стул:
— Садись! — а сам продолжил писать.
— Великий князь, — неуверенно начал Юрий.
— Знаю, — не поднимая головы, перебил его Олгерд, — я посылал тебя не пробовать слабость новгородцев. Ты их только насторожил.
Сказав это, Олгерд, почёсывая нос, читал только что прописанный им текст, в котором в какой раз пробовал добиться митрополичьего стола.
Юрий Витовтович не знал что и делать. Дальше оправдываться или... подождать. И решил подождать. И... угадал. Кончив читать, Олгерд поднял глаза на провинившегося князя, кстати, своего любимца. Его угрюмый вид сказал князю о многом. Поэтому нотации читать не стал, а сказал:
— Поедешь к ним, — Юрий понял, что речь идёт о новгородцах, — и объявишь, что я хочу с ними увидеться. Скажешь, что бранил нашего великого князя ваш посадник Евстафий Дворянинцев, называл псом.
— Всё? — удивился Юрий Витовтович.
Ему показалось, что великий князь не закончил мысли. «На верное, он должен был сказать, что он за это от них хочет». Великий князь отлично понял Юрия. Улыбнувшись одним краем лица, сказал:
— Они поймут.
Юрий поднялся, Олгерд на прощание кивнул и взял новый лист бумаги.
В этот день новгородцы получили два сообщения. И оба — плохие. Утром с Шелони прискакал всадник и на всю многолюдную площадь кричал:
— Люди честные! Литовцы пришли до нас на Шелонь! Грабют! Убивают! Ратуйте!
Площадь вмиг превратилась в муравейник, в который воткнули палку.
Вскоре запел вечевой колокол: басистый, густой, со слезинкой, как бы кричащий: «Вражина идёт!». Как тут не поратовать! И на площади набилось столько народу, что яблоку, горошине негде упасть. Чудом было, как разыскали в этом людском море друг друга Камбила и Егор. Оба в полном вооружении. Камбила уже научился различать звон колоколов. За его спиной десятка два воинов. Да и Егор не один. Многие из тех, кто сидел с ним в яме, вновь пришли по зову своих сердец. Егор с Камбилом обнялись. Желающих помочь Шелони собралось около тысячи человек.
А вечером явился князь Юрий Витовтович и довёл до новгородцев слова своего великого князя.
— Это всё? — спросил Фёдор.
— Всё, — ответил посланец.
Многие переглянулись меж собой:
— Что же хочет литовец?
Ответил воевода, глядя на посадника:
— Ему нужна голова твово батяти!
Фёдор растерянно посмотрел на тех, кто набился в посадничество. Он боялся, что кто-то крикнет, чтобы выдали отца. Но спас его Камбила, заявивший, что литовский князь обнаглел и хочет показать свою власть. Посадничество зашумело:
— Наказать етова наглого литовца.
С Фёдора свалилась тяжесть, и он глазами поблагодарил Камбилу. Но он рано обрадовался. Было темно, а площадь гудела. Там были владыка, воевода с дружиной.
Посадник, появившийся утром, что-то пытался сказать. Но из-за галдежа его никто не расслышал. Владыка благословил, и отряд, ведомый воеводой, выступил в поход. С какой надеждой в глазах провожал их посадник.
Литовцев они догнали на Луге. Но, глянув на литовскую мощь, воевода решил не переправляться, а выждать чего-то на этом берегу. Камбила и несколько других, недовольные таким решением, заявились к воеводе, чтобы потребовать переправиться и биться. Он слушал их терпеливо, не перебивал. Когда они выговорились, заговорил воевода веско, убедительно:
— Вы видели его войско? — он кивнул на западный берег реки.
— Да, да! — в разнобой ответили те.
— А своё?
Молчание.
— Чё молчите? Аль сказать неча? — он их обвёл взглядом. — И чё мы будем из-за какого-то Дворянца жизни отдавать?
Его не поддержали, но и ничего не сказали против. Народ был в раздумье. Потом раздался шум. То подошедшие шелонцы попробовали было словесно напасть на воеводу.
— Мы не знали, чё у Новгорода такой трусливый воевода!
— Надожить! Испужался! Аль ты думал, он один пришёл!
Подошла к воеводе подмога из числа его дружинников.
— Чё! — закричали они, — воевода дело сказал. Чего нам за его, дурака старого, головы дожить?
— Кто дурак? — поднялся Камбила. — Он ж за вас заступался. Он не хотел...
— Чево не хотел?.. — поднялся рёв.
— Не будем свои головы за него ложить!
Камбила посмотрел на Егора и понял друга: он не приветствовал орущих дружинников. Но им было ясно, что переубедить их невозможно. У Егора даже появилась мысль: «Неуж воевода просто мстил Фёдору...». И не выступать же им двоим против литовского князя.
Луговчане с шелонцами поднялись было против новгородцев, пытаясь всё же заставить их хотя бы попугать ворога.
— Сыми порты да попужай их своей задницей, — огрызнулся кто-то из новгородцев на самого крикливого из той братии.
Воевода ухмылялся в свои отвислые усищи.
Следующий день прошёл, как обычно. Под вечер заехал Фёдор к отцу. Зайдя к Марфе, он подарил ей перстень с бриллиантом, который был до того красив, переливаясь всеми цветами радуги, что от него невозможно было оторвать глаз. Увидев, как загорелись глаза девы, он пошёл к отцу. Пробыл он там долго. О чём у них был разговор, осталось тайной. И только по тому, каким посеревшим на утро выглядело лицо старого боярина, можно было догадаться, что не всё было благополучно в их семье.
Это не ускользнуло от острого взгляда Марфы. И ей вдруг захотелось выяснить: уж не случилось ли чего? Оправдывая свой интерес, она вспомнила, чего греха таить, что старый боярин немало сделал ей и добрых дел. И она, преодолевая смущение, подошла к нему.
— Батюшка, — назвала она его.
«О, Господи! Уж не ослышался ли я! Она впервые назвала меня так», — возликовал внутренне боярин, но постарался не подать вида.
— Слушаю, Марфуша, — ласково сказал он.
— С тобой ничего не случилось? — её глаза так и жгут.
— Да... нет! — и постарался придать себе безразличный вид.
А в обед он взял её за руку и повёл в свою опочивальню. На верхней полке повстанца стояла шкатулка. Он достал её, открыл и извлёк желтоватую, свёрнутую трубочкой, с печатью бумагу.
— Возьми, я возвращаю твоё наследство. Ты — наследница половины мойво добра. А оно немалое. Если что со мной случиться... — сказав это, он опустил голову.
— А что, батюшка, может случиться? — полюбопытствовала она, чем опять порадовала боярина.
— Всяко, дочка, быват. Так ты его... никому не показывай, а забери и спрячь. Поняла?
— А Фёдору?
— Фёдору... когда станешь его женой.
— А если...
— Нет, нет. Не говори етова. Не говори. Фёдор любит тя. Он будет хорошим мужем. А я, доченька, для тя желаю только добра. Ты поняла?
Вместо ответа она вдруг брякнула:
— А Игор? Хде он? Что с ним?
Боярин с досадой бросил завещание в шкатулку.
— Чё ты заладила: Игор да Игор. Я те говорил: он убивец. Убивец!
— Батюшки! Да он жив? Жив?
Боярин посмотрел на неё отчуждённым взглядом, громко хлопнул крышкой шкатулки. И резко повернулся:
— Не знаю! не знаю! Боярин Осип клялся мне, что он погиб. Он посылал его на Каму. Поняла? Сколь раз можно говорить!
У ней голова пошла кругом: то он убит, то он убивец!
А на другой день под вечер большая толпа шелонцев, луган да и присоединившиеся к ним Пшагинян вторглась в пределы Новгорода с криками:
— Хде та гадина? Хде тот посадник? Он обозвал литовского князя, и тот грабит и убивает нас! Давай его суды!
К прибывшим присоединились, как водится, и те, кто готов был орать по любому поводу. Главное, чтобы можно было кого-нибудь грабануть. А старого Дворянинцева можно. Слухи ходили, что мошна его была туга. И всё враз завертелось. Услужливые новгородцы, подвывая, новели многочисленную разъярённую толпу к посадниковым хоромам.
Евстафий, войдя в опочивальню, остановился у образов и стал молиться на ночь. Но какой-то тревожный нарастающий гул не дал ему это сделать. Он подошёл к окну и увидел огромную толпу людей. Многие несли зажжённые факелы. И он вдруг понял, что это последствие его слов. «Господи, — пронеслось в его голове. — Да за кого я старался?» Но поди, объясни разбушевавшейся толпе. Он знал, это бесполезно. Она ничего не слышит, а видит одно... кровь.
Ощутив опасность положения, он лихо, по-молодецки, крутанулся и бросился из опочивальни. Но не стал искать спасения за стенами своих хором, а ворвался к Марфе, сонную стянул с постели и с невероятной силой потащил куда-то. Она была так напугана, что не могла сопротивляться. В проходе боярин открыл едва заметную дверь. Она вела в подвал.
