записывала, он высказался по полной программе. Агата хохотала.
Было весело и свободно. Наверное вот это ощущение полной свободы — помимо близости Агаты — привлекало Марата больше всего. Не политические разговоры, не лекции, не сами «семинаристы», а какая-то абсолютная раскрепощенность. Будто нет никакой Совы, и все живут в нормальной стране, и ничего не боятся, потому что бояться нечего — только того, что твоя любовь останется безответной.
Перед самым вечером из Москвы приехала Сима Цуканова, дочь покойного классика детской литературы. Здесь все звали ее «Цусима» — она немного косила и была ужасно неуклюжа, ходячая катастрофа: вечно всё опрокидывала, проливала, спотыкалась на ровном месте. Эту сорокалетнюю нескладеху в сильных очках Марат видел во время первого посещения «семинара», на прошлой неделе она отсутствовала.
Оказалось, Цусима ездила по Транссибу в Хабаровск. Отвезла личные вещи отца для только что открывшейся библиотеки, названной в его честь, и участвовала в торжественной церемонии.
Цусима пришла не одна, привела на дачу нового человека — угловатого, не по-столичному одетого парня лет двадцати восьми. Он был в кирзовых сапогах, в застиранной блеклой рубашке, за плечами рюкзак. Знакомясь со всеми, жал руку, говорил «Рыжий». Фамилия или прозвище — непонятно. Волосы у него действительно были рыжеватые.
Марат немного поморщился от ненужно крепкого рукопожатия, назвал только свое имя.
Агата сказала, сердито выдернув кисть:
— Вы что, пальцы мне хотите сломать? «Рыжий» — это у вас фамилия такая?
— Будем так считать, — спокойно ответил парень. — Извините, если помял. Это по дурацкой сибирской привычке. У нас уж жмут так жмут. Иначе вроде как невежливо, без души.
В новой компании гость нисколько не тушевался, но и включаться в беседу не спешил. Сел к столу, пригубил чай, принялся всех по очереди разглядывать. На него тоже смотрели, и чем дальше, тем заинтересованней.
Цусима рассказывала, как они познакомились.
— Ехала я обратно из Хабаровска, смотрела в окно на печальную родину. Хороша только природа — реки, леса, горы. Всё, в чем поучаствовали люди, особенно советское государство, серое, убогое, кривое-косое. Наверно, так было и раньше, но ландшафт спасали церкви, монастыри, они будто аккумулировали всю нерастраченную красоту души этого народа, — говорила Цусима, картавя на букве «р»: квасоту этого навода.
Чрезмерная литературность языка царапала ухо. Марат в своих текстах любую красивость и гладкость из прямой речи выметал, оставлял только для персонажей фальшивых. Но Цусима была искренняя, хорошая тетка, это чувствовалось. Просто, кажется, не слишком умная и не в ладах со вкусом — стилистический медведь на ухо наступил.
— Стоим в Свердловске. Тоскливый кафкианский город, моросит дождик, и кажется, что здесь вообще никогда не бывает синего неба — только тучи, сырость, пропитые сизые рожи на платформе, бабы в ситцевых платках, облупленная штукатурка. Вдруг слышу — свистки. Бежит по платформе человек, рыжий. За ним двое в фуражках. Догнали, схватили за руки. Он развернулся — хрясь одному кулаком, хрясь другому. Вырвался, спрыгнул вниз, на рельсы. Там поезд отходит, уже трогается. Так парень — прямо под колеса, и пропал. Служивые пометались, покричали, но под поехавший вагон не полезли. Я подумала: вор, но все равно — какая же удаль! Потом смотрю — милиционеры встали около столба, руками машут. На столбе что-то наклеено — лист бумаги. Один хочет сорвать, другой не дает, что-то доказывает. Люди хотят поглядеть, что́ на листке — эти их отгоняют, и так яростно, будто там бомба, вот-вот взорвется. Мне стало интересно. Спустилась на перрон, спрашиваю проводницу, в чем дело. Она говорит: «Какой-то вражина антисоветскую листовку наклеил. В Барнауле на прошлой неделе, девчонки говорили, то же самое было». Ох, думаю, ничего бы не пожалела, только бы прочитать, что в той листовке. Но это, конечно, было невозможно. Около столба уже целое синее войско собралось, кольцом встали. Поезд отправился. Вышла я в тамбур покурить — а там он! Стоит спокойно так, сигаретку смолит.
Все посмотрели на Рыжего. Он объяснил:
— У меня СКП, служебный ключ проводника. Влезаешь с глухой стороны, когда не видят, и нормально. Я таким манером, бесплатным плацкартом, всю страну объездил.
Но Цусиме хотелось рассказывать самой.
— У меня мягкое двухместное купе, еду одна. Сунула проводнице десятку, она разрешила. Поехали вдвоем. И что вы думаете? На каждой станции он выходил и расклеивал листовки! У меня из окна смотреть — и то сердце замирало, а ему хоть бы что, только посмеивается.
— А что у вас за листовки? — спросил Марат.
— Я всегда одно и то же пишу. Вот.
Рыжий вынул из кармана сложенную бумажку. На ней крупными печатными буквами было написано:
— «Люди русские, не надоело вам сносить кумовскую власть? Пашете за копейки, в магазине мяса-масла не купишь, правды нигде не найдешь, а выборы такие, что весь мир над нами смеется. Женщины, о своих детях подумайте. Мужики, не впадлу вам жить подментованными шестерками? Для того наши деды царя скинули, чтоб заместо него Брежнев сидел? Переписывайте эту листовку и вешайте ее всюду, где люди увидят. Мы народ, нас много. Если мы поднимемся, от коммуняк мокрое место останется».
«Семинаристы» передавали прокламацию друг другу, переглядывались.
Казуист со знанием дела сказал:
— Пропаганда, призыв к насильственному свержению власти, клевета на советскую власть, очернение партии. По совокупности десятка, как минимум.
— Доходчиво написано, — сдержанно заметил Коняев. — По крайней мере это не ля-ля, а попытка действовать.
Шубин был взволнован.
— Это то, о чем мы вчера говорили! Неужели задвигалось, зашевелилось?
Вчера заспорили, когда начнется возмущение в народной массе. Коняев был уверен, что само по себе, без активных раздражителей, никогда. Казуист считал, что люди зашевелятся, когда бездарная и неэффективная социалистическая экономика больше не сможет обеспечивать население минимальной потребительской корзиной. Получалось, что оба неправы. Стихийный агитатор явно был человеком из самой народной гущи — не радищевского, а пугачевского замеса.
— А чего это вы только к русским обращаетесь? — хмуро спросил Зеликман. — Это для вас принципиально — кто русский, кто нерусский?
— Это первое, что я ему сказала! — воскликнула Цусима. — Но никакого национализма тут нет. Объясните им, Миша.
Стало быть, у Рыжего все же было имя.
— А как писать? «Люди советские»? — пожал плечами человек из народной гущи. — Меня от этого слова блевать тянет. Страна у нас Россия. В ней, конечно, много кто живет. Я всюду поездил. С якутами жил, с бурятами, на сейнере с эстонцами плавал, по Кавказу тоже ходил, интересно. Все хотят сами по себе жить, им России не надо. Она только русским дорога́. От них, в смысле
