приказу моего сына едва не засекли до смерти. А тут еще этот Клодий, римлянин, да поглотит Тартар его душу, нагрянул с солдатами из Гераклеи и от имени претора стал истязать рабов раскаленным железом, чтобы выведать что-нибудь о заговоре. Пятерых приказал распять. Подлый негодяй! Своих рабов он не трогал, а чужих ему было не жалко…
Последние слова сириец проговорил с ненавистью, исказившей его лицо.
– Вот что, Эргамен! Мне обязательно нужно встретиться с Сальвием и ни с кем другим. Он еще не знает, что римский претор, уверенный в том, что опасность восстания в этих краях миновала, распустил всех солдат-сицилийцев по домам. Претор остался только с одной своей когортой с численностью не более трехсот человек…
Кузнец бросил на Мемнона удивленный взгляд.
– И ты хочешь… – начал он, но Мемнон, не дав ему договорить, продолжал:
– Я узнал, что претор завтра отправляется в Энну. Надо воспользоваться благоприятным случаем. Я привез оружие, которым можно вооружить две тысячи человек…
У кузнеца загорелись глаза.
– Две тысячи! – воскликнул он. – Ты не шутишь?
– Нет, не шучу.
Мемнон помолчал, затем продолжил, словно говоря с самим собой:
– Варий погиб… Это был мой самый близкий друг, но я оплачу его в другой раз, когда восторжествует дело, за которое он отдал жизнь… Не могу понять, как могло произойти, что претору с такой быстротой и легкостью удалось одержать над ним победу? Не пойму… Варий всегда был осторожен и предусмотрителен. В последнюю нашу встречу он говорил мне, что не позволит врагу выманить себя из хорошо укрепленного лагеря. Он хотел надолго отвлечь внимание римлян, отбиваясь от них на какой-нибудь неприступной скале, чтобы дать возможность рабам в разных местах Сицилии хорошо подготовиться к войне…
– Семь дней назад к нам прискакал молодой всадник, – вспомнил Эргамен. – Он назвался Эвгенеем и говорил примерно то же, что и ты. Он сказал, что прибыл от Вария, который со дня на день должен был появиться со своим отрядом в окрестностях Гераклеи. По его словам, Варий хотел бы вместе с нашими людьми засесть на Каприонской горе. Но на следующий день к Гераклее подошел претор с большим отрядом солдат из Агригента. Всем нам пришлось затаиться…
– А этот всадник… Эвгеней? – спросил Мемнон.
– Узнав, что претор близко, он вскочил на коня и ускакал, чтобы предупредить Вария. А еще через четыре дня мы узнали о гибели Вария и всех, кто был с ним.
– Всего четыре дня, – с горечью произнес Мемнон и опустил голову.
– Никто толком не знает, что там произошло, – вздохнул Эргамен.
– Далеко ли до Каприонской горы? Успеем дойти туда до заката? – после недолгого молчания спросил Мемнон.
– Вполне. Я дам тебе надежного проводника.
– Разве не ты меня поведешь?
Эргамен покачал головой.
– К сожалению, из меня плохой проводник, – сказал он. – Два года назад я охромел… сломал ногу, сорвавшись со скалы. Подожди меня здесь, я скоро вернусь.
Он вышел из кузницы и, сильно припадая на одну ногу, заковылял через пустырь к рабской деревне.
Через полчаса он вернулся. Рядом с ним шла девочка-подросток двенадцати или тринадцати лет, худенькая, со смуглым лицом и большими испуганными глазами. Вся ее одежда состояла из одной набедренной повязки. У нее уже обозначились груди с припухшими тугими сосками. Стесняясь, она прикрывала их левой рукой. В правой она держала небольшую корзинку с лепешками и маслинами. Видимо, владелец имения отличался неимоверной жадностью и не хотел тратиться на одежду для своих невольников. Мемнон обратил внимание на то, что и голые плечи кузнеца покрывал сплошь залатанный трибон.
– Это Гита, – коротко представил девочку Эргамен. – Она уже не раз ходила на Каприон. Носила беглецам еду. Правда, обычно она делала это ночью. Выведет тебя туда самым коротким путем. Не так ли, Гита? – кузнец ласково погладил девочку по голове.
– Такая маленькая и такая смелая! – глядя на нее с улыбкой, проговорил Мемнон.
Гита исподлобья взглянула на него и, засмущавшись, потупила взор.
– Что ж, не будем терять времени, – сказал Мемнон. – Будь здоров, Эргамен! Надеюсь, еще увидимся… Пошли, Гита! Показывай дорогу! – обратился он к девочке.
Околицей рабской деревни они вышли на большую дорогу, вдоль которой стояли пять крестов с распятыми на них телами рабов. Судя по тому, что место казни не охранялось солдатами, все пятеро несчастных уже давно отмучились. Это были те самые рабы, которых Публий Клодий после сурового дознания осудил на смерть, обвинив в заговоре.
Гита смотрела на распятия глазами, полными слез, и шепотом произносила имена казненных. Мемнон шел молча, с болью в душе думая о том, что после гибели Вария и беспощадной расправы над здешними заговорщиками трудно будет поднять людей на борьбу в области Гераклеи.
Пройдя по дороге еще несколько стадиев, они свернули с нее в узкую долину полностью пересохшей речки, которая в зимнее время служила притоком Галика. По самому дну ее была протоптана тропа. Но Гита повела Мемнона не по этой тропе, а по бездорожью, прямо в сторону гор через чахлые заросли кустарника.
Стояла нестерпимая жара. Местность, по которой они шли, была совершенно безлюдна. Только Мемнон и Гита оживляли ее, торопливо передвигаясь по выжженному солнцем плоскогорью.
Через два часа быстрой ходьбы, когда солнце уже склонилось к вершинам гор, Мемнон, спеша за Гитой, которая с легкостью горной козочки стала спускаться в преградившее им путь тесное ущелье, вдруг оступился и больно подвернул левую ногу.
Он остановился, ощупывая лодыжку.
– Пустяк, конечно… но теперь я буду хромать так же, как Эргамен, – огорченно сказал он Гите, которая, поняв в чем дело, с беспокойством смотрела на него своими черными блестящими глазами. – Далеко ли еще? – спросил он.
– Вон Каприонская гора, – ответила девочка, показав рукой на вершину горы, поднимавшейся за ущельем примерно в двух милях от него.
Превозмогая боль в ноге, Мемнон стал спускаться в ущелье вслед за Гитой.
– Вот не повезло! – сокрушался он.
Они спустились на дно ущелья. Это было еще одно русло пересохшей реки, которая зимою была намного полноводнее первой и, подобно большинству многочисленных сицилийских рек, превращалась в непроходимый бурный поток, увлекавший за собой камни, песок, глину и передвигавший к морю большие валуны. Эти валуны разбросаны были то тут, то там по всему ущелью.
Мемнон и Гита сделали по ущелью не больше трехсот шагов, как вдруг услышали за спиной громкие крики, требовавшие остановиться.
Оглянувшись, они увидели по меньшей мере с десяток солдат в вооружении греческих наемников, стоявших на краю ущелья.
– Надо бежать, Гита, – сказал Мемнон.
И они побежали.
Но Мемнону мешала передвигаться сильная боль в ноге. Он обернулся и увидел, что солдаты уже начали спускаться в ущелье.
– Вот что, девочка, – на ходу обратился Мемнон к Гите, – Придется тебе бежать одной, а я… я попробую отвлечь их на себя.
Гита посмотрела на него со страхом и отчаянием.
– Не бойся за меня, – улыбнулся ей Мемнон. – Я заберусь на какую-нибудь скалу, что повыше, и там они меня не возьмут. Я ведь был гладиатором и научился как следует обращаться с мечом. А ты беги к Сальвию и его товарищам, скажи им, чтобы они поспешили ко мне на помощь. Обязательно назови им мое имя. Передай, что Мемнон, как и обещал, доставил оружие с Крита… Беги, Гита, не останавливайся!
Девочка молча повиновалась и побежала дальше, а Мемнон остановился и быстро обвел глазами щербатые выступы громоздившихся вокруг скал.
Он выбрал место, что поближе. Это была скала с широким уступом на высоте около восьми локтей. Над уступом поднимался островерхий утес немного выше человеческого роста. На этот уступ можно было взобраться без особого труда. Мемнон опытным взглядом определил все выгоды выбранной позиции для предстоящей схватки. Тот, кто хорошо владел оружием, мог рассчитывать обороняться здесь с большим или меньшим успехом даже от нескольких противников, разумеется, недолгое время.
Мемнон проковылял к скале и стал взбираться на уступ, подтягиваясь на руках и помогая
