Яковенко прошептал:
— Отступаем…
Это его приказание было быстро передано по отряду. И все эти уставшие за ночной переход люди зашевелились и весьма резво, с изящнейшим змеиным проворством поползли назад.
Они понимали, что если их сейчас заметят, то всё пропало.
Тем временем на улочках хуторка появилось ещё несколько полицаев, и они подошли к тому первому полицаю, который уже начал ругаться, и размахивать кулаками, так как, по видимому, был поставлен у них начальником. Он ругал их страшными словами, называл бездельниками, и в конце-концов заявил, чтобы они приступили к охране хутора…
А партизаны отползли на расстояние примерно в 500 или 700 метров. Там протекала речушка, по берегам которой росли кусты. В этих кустах они и укрылись.
Некоторое время лежали там, и совсем не шевелились, не разговаривали, а только следили за опасным хутором. По мере того, как восходило и ярче озаряло мир солнце, яснее становилось, что хутор большой; и расположился в нём такой вражий гарнизон, с которым партизанам не удалось бы справиться.
Вдруг Юра Алексенцев произнёс:
— Товарищ командир, разрешите обратиться.
— Обращайся, — кивнул Яковенко.
— Товарищ командир. А ведь враги успокоились. Так и не заметили нас. Вот так то…
Это простодушное заявление многие понравилось, сняло ненужное напряжение, а кое-кто из бойцов даже и улыбнулся.
Юру поддержал комиссар Михаил Третьякевич:
— А ведь боец Алексенцев правильно говорит. Теперь самое время обсудить наши дальнейшие действия…
* * *
Так как лучшего места не нашлось, Яковенко и Михаил Третьякевич уселись прямо на землю, возле неспешных, ещё несущих в себе какую-то тайну ушедшей ночи вод степной речушки.
Яковенко достал из своей кожаной командирской сумки сложенную вчетверо карту местности, развернул её у себя на коленях, и один из углов этой потёртой карты поддержал для удобства Витя Третьякевич, который тоже был рядом, и внимательно слушал разговор старших товарищей.
Иван Михайлович повёл своим пальцем по карте. Глаза его были сосредоточены, он приговаривал:
— Так… так… вот здесь мы прошлой ночью шли… да всё совпадает. Перед нами хутор Пшеничный.
Михаил, который также внимательно изучал карту, заявил:
— Да. А впереди здесь обозначен грейдер «Станица Луганская — Нижне-Ольховка».
— Совершенно верно, и этот грейдер как раз на нашем пути к Митякинскому лесу, — произнёс Яковенко.
Затем Яковенко покачал головой и проговорил:
— Не нравится мне это. Возможно, что через грейдер придётся пробиваться с боем.
— И пробьёмся, — заверил его Михаил.
— А о людях ты подумал? — грозно проговорил командир. — У нас что — армия? Двадцать бойцов — это что — сила?
В разговор вступился Рыбалко, который тоже был поблизости:
— Но всё равно, ничего лучшего, чем Митякинские леса нам не найти. Я же родом оттуда, каждую тропинку там знаю. Понимаете, Иван Михайлович: ведь кто-нибудь всё равно туда, в надёжное место прорвётся…
Тут подошла Надя Фесенко и поддержала Рыбалко:
— Это в любом случае будет лучше чем дальше по этим песчаникам слоняться.
— Здесь нас рано или поздно всё равно накроют, — произнёс Михаил Третьякевич.
— Надо прорываться! — энергично добавил его младший брат Виктор.
Иван Михайлович Яковенко нахмурился больше прежнего, и следующие слова проговорил с трудом — видно было, что он ещё сильно сомневается:
— Ладно, будем прорываться к Митякинскому лесу…
И тут со стороны хутора Пшеничного раздались кричащие (видно пьяные) немецкие голоса, а затем, далеко разносясь по степи, послышалась и их бравурная музыка.
— У-у, гады, патефон завели, — проговорил, крепко сжав кулаки, один из бойцов-партизан.
А Витя Третьякевич вздохнул и молвил:
— Скорее бы ночь…
— Да. Тогда мы, наконец, двинемся дальше, — кивнул его старший брат.
* * *
Но время тянулось слишком медленно.
Минута за минутой уходили, солнце калило, и поэтому партизаны иногда заходили в речушку, но не плескались, так как нельзя было шуметь.
Наблюдали за хутором. А там всё двигались, всё что-то суетились, переходя с места на место, полицаи и немцы. Но с такого расстояния их фигуры представлялись уже совершенно крошечными…
Утомлённые ночным переходом, партизаны спали, другие партизаны их сторожили; потом те просыпались, и сменяли своих сторожей.
Уже ближе к вечеру довелось пару-тройку часов подремать и Вите Третьякевичу. Он не выспался, но чувствовал, что всё равно больше не заснёт. Посмотрел на небо, и с некоторым облегчением отметил, что разросшееся в огромный блин остывающего металла Солнце уже дотронулось до горизонта.
Юноша поднялся, прошёл к бережку, где тщательно вымыл тепловатой после жгучего дня водой лицо, и вытер его чистым белым платком, который хранил в кармане.
Достал из другого кармана трофейные немецкие часы, посмотрел… Рядом оказался Рыбалко, спросил:
— Сколько там натикало, Витя?
— Половина десятого.
— Ну, хорошо. Значит, через полчаса выходим.
И тут сбоку раздался испуганный женский вскрик:
— Ой ти батюшки!
Партизаны встрепенулись, вскочили.
Яковенко, стараясь навести порядок в своём недисциплинированном воинстве, произнёс:
— Тихо, товарищи. Тихо.
И, осмотревшись, добавил:
— Здесь просто женщина с коровой.
И действительно — получилось так, что на партизан набрела какая-та женщина со своей Бурёнкой.
Толстая, упитанная корова стояла, жевала траву, и смотрела на высунувшихся из кустов партизан своими глупыми глазами. И такая же толстая, упитанная пожилая уже женщина стояла и тоже смотрела на партизан глупыми глазами и часто моргала. И хотя, в отличии от коровы она ничего не жевала, но челюсти её пошевеливались так, словно бы она действительно что-то пережёвывала.
Михаил Третьякевич проговорил быстро:
— Пока мы не ушли нельзя её отсюда выпускать.
Другой партизан добавил:
— А то донести может…
Вперёд выступила Галя Серикова, скромная, но вместе с тем и решительная девушка, которая возглавляла горком комсомола при партизанском отряде.
Она говорила радушным, успокаивающим тоном:
— Ну, идёте сюда, тётенька. Посидите здесь, с нами. Мы ведь не бандиты какие-нибудь. Мы вам ничего плохого не сделаем.
Но женщина глядела не на Галю Серикову, а на партизанские автоматы. В своей руке женщина держала длинную хворостину. И вот эта толстая рука медленно поднялась, дёрнулась, и стремительно рванулась вниз.
Хворостина хлестнула корову, та издала низкое мычание, быстро развернулась, и поспешила в сторону хутора Пшеничного.
Также развернулась и женщина, и с той скоростью, какую позволяли развить её жирные телеса, поспешила, тихонько вскрикивая, за своей скотиной.
— Вот ведь глупая баба! — в сердцах воскликнул один партизан.
— Может, догнать её? — предложил другой.
— Нет. Оставить, — мрачным тоном приказал Яковенко.
— Что такое…
— А вы внимательнее глядите: у хутора враги ходят. Вон кто-то и стоит: в нашу сторону смотрит. Выскочите вы из кустов, вас и заметят.
— Что же делать, товарищ командир?
— Ждать.
Тут Михаил Третьякевич проговорил:
— Просто сидеть и ждать тоже не хорошо. Баба-то действительно дурная. Вон как припустила. Ведь с перепуга и скажет врагу: у реки, мол, каких то людей с автоматами видела. Кто-нибудь сюда может подойти. В общем, предлагаю метров на триста отойти.
— Ходить… опять ходить… — раздались недовольные голоса.
— Надо. Для вашей же безопасности, — повторил Михаил.
— Всё равно через полчаса выходить. Дайте хоть немного отдохнуть.
Михаил посмотрел на Яковенко: всё зависело от того, что он сейчас скажет. А Яковенко глядел вслед женщине, которая пробежала примерно половину расстояния до хутора. Там оглянулась и, убедившись, что её никто не преследует, вроде бы успокоилась, и дальше пошла медленней.
— Вроде больше не паникует…
Тут же прозвучал зевающий голос:
— Останемся здесь.
И ему вторили другие голоса:
— Пожалуйста, товарищ командир… Дайте ещё полчасика отдохнуть… Ведь потом всю ночь топать…
Яковенко вспомнил, что при прорыве через грейдер «Станица Луганская — Нижнее-Ольховка» этим людям скорее всего придётся всё-таки вступить в бой, и решил дать им возможность отдохнуть ещё хотя бы немного.
Он сказал:
— Ладно. Пока остаёмся на месте. Но через полчаса выходим…
Прошло ещё несколько минут. Толстая женщина, вместе со своей толстой коровой вошла на хутор, и больше её не было видно за домами.
Кто из партизан, лениво потягиваясь, вымолвил:
