Иван Яковенко достал бинокль, и некоторое время вглядывался в сторону грейдера «Станица Луганская — Нижнее-Ольховка».
Наконец, сказал:
— Нет — туда не пойдём…
Витя Третьякевич проговорил с пылом:
— Но как же так, Иван Михайлович. Ведь мы же договорились в сторону Митякинского леса прорываться.
— Но теперь всё переменилось, — напряжённым голосом ответил Яковенко. — Там местность просматривается. Всё открыто. Мы будем бежать, а нам в спину со стороны хутора станут стрелять…
— Может переждать? — предложил другой боец. — Под прикрытием темноты и прорвёмся.
— Нет… мы не можем здесь дольше оставаться. Немцы могут нас обнаружить.
И действительно — небольшая группа вражьих автоматчиков отделилась от основной массы и начала прочёсывать кустарники именно в сторону залёгших партизан.
— Но ведь мы потом ещё вернёмся? — спросил Виктор.
Яковенко ничему ему не ответил, но отдал окончательный приказ:
— Отходим.
* * *
Отряду прикрытия, который возглавлял комиссар партизанского отряда Михаил Третьякевич, ещё некоторое время удавалось сдерживать врагов. Но всё же немцы и полицаи перешли речушку наверху течения, и начали зажимать отряд в кольцо.
Надо было немедленно отходить. Идти к основному отряду, значило выдать их расположение, и поэтому решили спускаться вниз по речушке. Пригибаясь, побежали.
Чувства были тревожными и счастливыми — ведь фашистам так и не удалось никого из них хотя бы ранить.
Отошли на 150 метров, там опять залегли, но уже не стреляли. Ожидали, что, быть может, всё-таки подойдут остальные…
Несколько раз, то один то другой боец выползал на разведку, но так никого и не нашли. Зато фашисты шастали поблизости, и могли на них напороться. Так что, провождав до 11 часов вечера, решили всё-таки идти к Митякинскому лесу.
Рыбалко подбадривал остальных:
— Ну ничего, в Митякинских лесах со мной не пропадёте. Помните, что я сам оттуда родом. Как переправимся через речку Деркул, так попадём в такие места, где каждая тропка, каждое деревцо мне ведомы…
* * *
А ещё через несколько часов, отошедший на значительное расстояние от хутора Пшеничного, поредевший партизанский отряд под командованием Яковенко, залёг в небольшой балке. Протекавший там когда-то ручей давно высох.
И вот сидели они, окружённые крутыми склонами, в черноте, над которой раскинулся яркий звёздный шатёр — угрюмые, молчаливые, не ведающие, что их ждёт дальше.
А над их головами мерцали ярчайшими, истинно бесценными и всем принадлежащими брильянтами звёзды; и время от времени, на фоне этой бесконечности пролетали метеоры.
Невообразима была пропасть между тем, что они могли видеть в небе, и тем удушающем, угарным и кровавым, из чего они недавно вырвались…
Витя Третьякевич медленно, стараясь ни на кого не наступить, подошёл к командиру. Спросил:
— Товарищ Яковенко, это вы?
Вместо ответа чиркнуло колёсико зажигалки, и небольшой огонёк высветил по-прежнему напряжённое лицо Ивана Михайловича. На его лбу запеклась кровь…
И Витя спросил:
— Ну так что, Иван Михайлович, когда мы к Митякинскому лесу повернём?
— Никогда, — ответил Яковенко.
— Да почему же?! — в сердцах воскликнул Витя.
— Потому, что всё пошло не так, как предполагалось изначально. Теперь с нами нет проводника — Рыбалко; и очень вероятно, что мы опять заплутаем и нарвёмся на вражий разъезд. А с нашими нынешними силами подобное столкновение недопустимо.
— Но…
— Мы отходим обратно в Паньковский лес.
— Иван Михайлович…
— Виктор, прекрати. Неужели ты не знаешь основ воинской дисциплины?
— Знаю, но…
— Никаких «но». Исполняй приказ своего командира.
Затем Яковенко приподнялся, и сказал отчётливо:
— Отряд — подъём. Продолжаем отступление.
Итак, партизаны возвратились туда, откуда выступили — в Паньковский лес.
Пришли на ту самую, недавно оставленную базу — к этим маленьким, укрывшимся среди высоченных, грозных сосен шалашикам; вернулись подавленные, уставшие.
А фашисты продолжали обстреливать лес. Вновь и вновь рвались снаряды, вновь и вновь содрогалась земля…
Вскоре к задумавшемуся Вите Третьякевичу подошла Надя Фесенко, и сказала, весело:
— Ну, что ты пригорюнился? За брата своего волнуешься? А ты подумай: может ему сейчас даже лучше чем нам. Он ведь с Рыбалко пошёл, а Рыбалко — очень хороший проводник.
Тогда Витя, сделав над собой некоторое усилие, улыбнулся и, обернувшись к Наде, сказал:
— Ничего… я за Михаила не волнуюсь… Точнее… уж если честно… то волнуюсь. Очень волнуюсь. И за него… и за всех людей…
Витя вздохнул, и добавил:
— Ну, ничего…
Тут Надя достала из своей кожаного портфеля несколько листков бумаги, и вместе с Витей начала составлять текст очередной листовки.
За этим занятием происходил их разговор. Надя говорила:
— Конечно, эти листовки наши, и диверсии — это хорошо, но по численности наш отряд ничтожен.
— Даже и самое небольшое количество людей способно на великие свершения. Дело не в величине чисел, а величине душ, — ответил Виктор.
— Да-да, я тебя прекрасно понимаю, Витя, но всё же я говорю о том, что наш отрядик явно не станет определяющим для победы в этой войне.
— Но свою лепту мы всё-таки внесём. Из таких вот маленьких отрядиков и складывается одно большое, народное дело…
— Да, да, Витя. Всё ты правильно говоришь, но я имею в виду то, что мы должны расширять наши ряды… И ты, Витя, ведь знаешь, у кого сил больше всего.
— У молодых.
— Да — у молодых. И именно на агитацию молодёжи мы должны делать особый упор…
— В Ворошиловграде я знаю неплохих ребят, — молвил Виктор.
— Вот и замечательно, — кивнула Надя Фесенко.
— Но…
Тут Витя замолчал. И по тому, как дрогнули его ноздри, по тому, как глубоко он вздохнул, видно было, что пришли к нему какие-то очень значимые воспоминания.
Потом посмотрел на Надю и вымолвил тихо:
— А ведь я сейчас про Краснодон вспомнил. Вот там у меня самые лучшие друзья. Вместе с ними в школе учился; вместе с ними столько комсомольских дел выполнил…
— Ну до Краснодона далеко.
— Ничего. Расстояние не помеха… — заявил Витя.
* * *
После этого достопамятного разговора, Виктор Третьякевич ещё несколько раз бывал в Ворошиловграде. Там распространял листовки, там осторожно, через проверенных людей: в основном перешедших на нелегальное положение бывших партийных работников, заводил новые знакомства среди молодёжи, или же общался с теми ребятами, с которыми успел познакомиться с ноября 1941 года, когда вместе с семьей переехал в этот город…
С этими людьми Витя вёл сначала осторожные, затем более откровенные беседы. А тем, кто вызывал в нём доверие, Витя поручал писать и распространять по городу листовки, тексты которых сам приносил из отряда.
По самым скромным подсчётам, число таких привлечённых людей увеличилось до 50 человек. Но всё это были борцы-одиночки, никак между собой не связанные, а часто даже и не ведавшие о существовании иных подпольщиков.
На этом поприще Виктор работал неустанно, но был недоволен, и часто говорил:
— Вроде бы и выполняю поручения, а всё чувствую — мало этого…
Дни шли за днями…
Маленький партизанский отряд из Паньковского леса продолжал устраивать диверсии. А фашисты лес продолжали обстреливать, но по-прежнему безрезультатно — никого из партизан эти снаряды так и не ранили.
По-прежнему, не было никаких вестей от Михаила Третьякевича, и его ушедшей в Митякинские леса группы.
Витя часто вспоминал старшего брата, и верил он, что Михаил не только жив, но и совершает великие подвиги…
Заполненные напряжённой деятельностью пролетали дни. Так подошёл к окончанию август, а в начале сентября у Вити состоялся ещё один разговор с Надей Фесенко.
И вновь юноша говорил о том, что той деятельности, которую он проводит в составе отряда — недостаточно, потому что он чувствует в себе силы на гораздо большее.
Надя понимающе кивнула, вздохнула и молвила:
— Ну что же, Витя, наверное придётся нам расстаться. Я ведь давно думала, кому лучше поручить это дело, и теперь ясно вижу, что тебе…
— О каком деле ты говоришь?
— О формировании подпольной организации в городе, — ответила девушка.
После этого состоялся ещё один разговор, в котором участвовали и Надя Фесенко и Галя Серикова — обе оставленные обкомом для работы в тылу врага, а помимо того и командир отряда — Иван Михайлович Яковенко.
Вите даны были немногочисленные инструкции по его деятельности в городе. Почему немногочисленные? А потому, что ничего невозможно было предугадать, потому что приходилось рассчитывать на свою смекалку, на возможность импровизировать в самых разных экстремальных ситуациях, которых ожидалось немало.
