Около часу посетительница сидела, съежившись, но смея нарушить тишину. Наконец госпожа Деи проснулась, быстро выпила рюмку вина и взялась за карты.
— Светлый шатен, глаза неопределенные, не безработный, женатый, а может, и неженатый, этого карты не хотят сегодня сказать, — подмигнув, изрекла она.
— Женатый?! — ужаснулась Катерина и с чувством собственного достоинства разъяснила: — Женевьева — добрая католичка и не может полюбить женатого, я сама прокляла бы ее за это.
Но ворожея не сдавалась:
— Может, король и не женат, но обязательно имеет подружку, — сказала она и сердито собрала колоду.
Катерина заметила по вспухшим губам и свистящей одышке, что госпожа Дои пьяна и находится в дурном настроении. Ворожея забраковала принесенное мясо и презрительно отшвырнула кружево, приняв только сантимы, которые предварительно испробовала на трех зубах, оставшихся еще в коричневом зловонном рту.
— Следи за светловолосыми мужчинами! — добавила она, бесцеремонно выпроваживая посетительницу.
В черной подворотне Катерина повстречала нарядную барышню в длинном голубом салопе, отороченном горностаем. Ткачиха почтительно посторонилась. Выбравшись на улицу, проходя мимо величественного кучера в черной, золотом увитой ливрее, она спросила, благоговейно прикасаясь к лакированному кузову:
— Чья карета?
— Барышни Броше, дочери фабриканта.
Девятнадцатого ноября, накануне получки, в рабочем Лионе наступило зловещее затишье. Фабриканты собирались опять выплачивать по старым расценкам, несмотря на то что истек почти месяц со времени принятия тарифа. Их предательство и измена соглашению 25 октября стали очевидными. Они посмели бросить вызов сорока тысячам трудящихся.
От станка к станку перебегал шепот недовольства и возмущения. Оторопевшие вначале пролетарии стали искать выхода из тупика, в который их завели.
В подворотнях, трактирах, на улицах собирались ткачи. Их молчание было значительнее крика. Единство оказалось полным.
— Мы не возьмем грошей от негоциантов, покуда негоцианты не подчинятся тому, что сами подписали, — сказали сто двадцать рабочих одной из крупных мастерских Лиона.
Эти слова разнеслись с быстротой ветра. Их подхватили тысячи голосов, но уши негоциантов остались глухи.
Великим стихийным событиям предшествует тишина. Накануне восстания Лион говорил шепотом.
В субботу Женевьева получила расчет.
— Господин Каннабер забраковал работу и потребовал твоего увольнения, — сказал ей хозяин с состраданием. — Но погоди, в эти дни многое решится, — и он погрозил кулаком.
Женевьева не слушала его слов. Слезы залили ей лицо.
На пороге мастерской девушку догнала подруга.
— Дура! — шепнула она злобно и насмешливо. — Вот до чего доводит заносчивость! Я получше тебя, а не погнушалась комиссионером и теперь плюю на всех, а ты несешь домой только невинность и шиш.
Запас слов и образов у Женевьевы был мучительно беден.
— Святая дева, за что? Святой отче, почему? — шептала она, кусая губы.
Дома Женевьева боялась признаться в том, что лишилась работы. Рассказать об истинной причине расчета, о приставаниях Каннабера, она не смела, видеть же укоризну в глазах ласкового отца и слышать плач матери, винящих ее в отсутствии старательности и трудолюбия, казалось девушке жестоким и незаслуженным унижением. Отказавшись от ужина, она вышла на улицу и направилась к заставе.
«Светлый шатен», — приговаривала про себя Катерина и, опустив деревянную ложку, разглядывала склоненные над общей миской мужские головы.
Все рабочие Буври, за исключением немца, были черноволосы. Глаза старой ткачихи впились в тусклые волосы Стока.
«Если не шатен, то уж, во всяком случае, светлый», — решила Катерина и, дождавшись, когда рабочие снова стали к станкам, подошла к нему.
— Вот что, парень, — сказала она грубовато, — почему молчит и плачет Женевьева?
По странному совпадению, об этом как раз думал и Сток.
— Почему? — спросил он, широко раскрыв рот и выпучив глаза.
Из-за чего действительно плачет девчонка?
Катерина и Сток изумленно смотрели друг на друга.
— Не шатен, — выговорила жена владельца мастерской разочарованно и отошла к своему станку.
Но Иоганн не успокоился и, улучив минутку, вышел из дому и свернул к заставе — в сторону, где скрылась Женевьева.
Он спешил и не стал по обыкновению заглядывать в маленькие, едва освещенные окна, за которыми была всегда одна и та же картина: несколько голов, склонившихся над веретенами. Однообразное гудение станков — будто вдоль улицы стояли ульи — доносилось из домов.
Мимо взрытых, опустошенных огородов, по размокшей тропинке маленькая работница шла к глубокому бурному притоку Роны. Ноябрьский вечер был сер, холоден. Женевьеве чудились в темноте голоса и тени. Страх обострял ее безысходное отчаяние.
— Святая дева, чем я согрешила? — шептала девушка, простирая руки вверх, в темноту.
В шуме опадающей листвы ей чудилось хихиканье господина Каннабера.
— Я устала, я так устала, — плакала девушка.
Она перебирала прожитые годы, чтобы отыскать в них хоть одно счастливое воспоминание, помогающее жить. Когда Женевьеве было восемь лет, мать начала учить ее ткацкому ремеслу. Одиннадцати поступила девочка к свояку отца, Дандье, на набережной Роны. С тех пор прошло пять лет, как один день. Бывали радости: елка без украшений, посещение с матерью кладбища в осенний день поминовения мертвых и сундук с приданым, куда складывались надежды.
— Не хочу замуж! — в ужасе вскричала Женевьева, представив себе распирающее кафтан брюхо Каннабера, приподнявшегося на носки, чтобы достать до подоконника мастерской и согнутыми пальцами пощекотать работницу.
Ей вспомнилась горбунья монахиня, называвшая себя «христовой невестой».
Женевьева подошла к небольшому откосу. Едва слышно переливалась внизу река.
Сток нашел девушку на берегу изнемогшей от страха и слез. Обессиленная, она лежала без движения. Немец нежно поднял ее, усадил на колени и стал осторожно растирать озябшие ноги огромной ладонью.
Женевьева застенчиво погладила торчащие ежиком жесткие волосы неожиданного утешителя и заботливо сияла несколько нитей пряжи с войлочного жилета, который ткач носил поверх рубахи.
Они сидели на песке, прижавшись друг к другу, забыв о времени и не замечая ни усиливающейся речной сырости, ни холода.
Вдруг ревнивое мучительное подозрение укололо Иоганна, сделало грубым.
— Эй, ты, курица! Может, надеешься слезами отмыть грешок, может, спуталась с каким-нибудь павлином, потаскуха?
Сток наклонился к Женевьеве и, тяжело дыша, стал допрашивать, не замечая истерической дрожи и стонов девушки.
— Но смей гулять, ты… ты!
Сток почувствовал вдруг, как ослабевает его спутница. Женевьева была в глубоком обмороке.
На руках немец принос ее к родительскому дому.
Катерина встретила их на пороге и, не говоря ни слова, влепила Стоку отчаянную пощечину.
— Подлец! — закричала она, готовясь вырвать клок его русых волос и залепить новую оплеуху. — Так-то ты, грязный бродяга!.. Хвала богу, в городе неспокойно, и отец ушел, а то он показал бы вам обоим, как шататься по ночам.
— Замолчи, мать, — прервала тихо Женевьева, — Сток и я помолвлены.
Катерина растерянно опустила руку.
— Бедные дети, — заплакала она.
Тяжелую сцену прервал Андрэ, вынырнувший из-за угла и мгновенно скрывшийся.
Багровый отблеск повой зари скользил по бодрствующим домам предместья Круа-Русс.
— Измена, братья! Нас предали! Три эскадрона драгун подошли к городу. Фабриканты отказываются выполнять условия, выработанные двадцать пятого октября.
Более трех недель мы терпеливо ждали, мы получали плату за наш труд, которой не хватает на то, чтобы жить. Но проклятые негоцианты не только насмеялись над ими же подписанным тарифом, они вызвали войска, они готовят Варфоломеевскую ночь для рабочих Лиона. Братья, мы не должны уступать! Предлагаю прекратить работу и пойти и город, требуя выполнения установленного тарифа. Но будем организованны. Призываю вас к спокойствию. Мы должны показать, что рабочие уважают законы и не хотят кровопролития, несмотря на провокацию. Наше требование и наш лозунг: «Жить трудясь или умереть в бою», — говорили рабочие, один за другим взбираясь на телегу, заменившую им трибуну.
На вытоптанном лугу — площади предместья Круа-Русс, запруженной многотысячной толпой, — царил совершенный порядок.
Приняв решение прекратить работу на утро следующего дня и демонстративно двинуться в центр Лиона, рабочие пропели «Марсельезу» и разошлись по домам.
