«Мой сын! Вы, должно быть, еще не забыли моего к вам письма, которое я в предосторожность вашу писал, ради ваших худых поступков. Но, знать, то мое отеческое наставление вам противно, и вы им последовать не хотите. То уж я перед Богом в том ответа дать не должен и перед честным светом не постыжусь, что вы сами себя своими худыми поступками сыновства моего лишаете: знать, оно вам не надобно. Знай же, что я уже в ваши дела вступаться не буду, живи как хочешь, хоть до каторги себя доведи, слова никому не молвлю — столько стыда от тебя натерпелся.
А бедную мать приводишь худыми своими поступками в крайнее сокрушение. Нам остается только либо уши зажать, чтобы худых дел ваших не слышать, либо отречься от вас.
Пора перестать, сын мой! Ежели впредь услышу про новые ваши худые поступки, Бога в свидетели поставлю, что от вас отрекусь…
Ваш отец».
«Мой любезный сын!
Последнее письмо я от вас получил при отправлении вашем для следствия в Орел, а ныне с нетерпеливостью ожидаю, что у вас происходит. Бога ради, в следствии осторожно поступай, по совести и силе указов, чтоб чего не упустить.
Как того желали, полку Воронежскому велено в Коломне стоять. Ежели вскоре от следствия возвратишься, не худо, чтобы хоть на небольшое время к нам приехал, ибо более года не виделись, да и нужда в том есть.
Я от вас скрыть не могу… Ее императорское величество, наша всемилостивейшая государыня, милосердуя о вас, матери изволила говорить, что уже приспело время вам жениться, и изволила представить вам невесту, жалуя как меня, так и мать и всю нашу фамилию, — дочь покойного Артемия Волынского. Вы ее знаете: она не красавица и не дурна, перед прочими же всеми невеста весьма богата.
…Хотя, по благодати Божьей, достаток малый и имеем, да однакож, что более, то лучше. Я и мать, сестра и зять весьма тому рады. И вы усмотрите из письма зятя, что и он советует. Пожалуй, послушай нашего родительского совета, повинуйся также соизволению ее императорского величества. Истинно, она из одной своей высочайшей милости представила и изволила при том сказать: «Лучше сей добрый кусок хлеба вам хочу отдать, нежели другому». Ежели ваше желание к тому будет, то немедленно ответствуй ко мне.
Я вам, мой любезный сын, посылаю свое благословение, також и мать. Пожалуй, послушай совета нашего. Я час от часу слабее становлюсь, хочется ту радость при себе совершить. А без меня, может быть, и не такие случаи будут.
Ваш отец и граф Румянцев».
Глава III
Власть над собой
Осенью 1747 года, в Михайлов день, генерал-фельдмаршал Бутурлин давал в московском дворце своем праздничный обед. Гостей собралось немного: его шурин, генерал-поручик князь Александр Михайлович Голицын, генерал-фельдцейхмейстер князь Василий Аникитич Репнин с сыном Николаем, имевшим звание сержанта, зять графа Румянцева генерал-майор Николай Михайлович Леонтьев, граф Александр Семенович Брюс, задержавшийся в Москве по случаю инспекционного смотра расквартированных здесь полков. Приглашение было послано еще полковнику графу Петру Александровичу Румянцеву, но тот в назначенный час не явился, и обед начали без него.
— Думаю, господа, — после первой рюмки начал князь Репнин голосом, в котором угадывалось намерение позабавить публику, — думается мне, молодой полковник, которого мы так терпеливо ждали, резвится сейчас в обществе куртизанок. Говорят; по этой части он соловей-разбойник.
— Ошибаетесь, князь, — заступился за Румянцева Бутурлин. — Я наслышан о нем как о весьма порядочном человеке и превосходном офицере.
— Уж не хотите ли сказать, граф, что анекдоты о приключениях этого господина чистейший вздор?
— Именно это самое.
Репнин недоверчиво пожал плечами:
— Мне говорили даже, будто родители от него отреклись.
— Я уже имел честь представить вам генерала Леонтьева, — оставался невозмутимым Бутурлин. — Николай Михайлович доводится Румянцеву зятем и может дать о нем более достоверные сведения, чем те, которыми мы располагаем.
Генерал Леонтьев, человек застенчивый, мешковатый, при упоминании его имени посмотрел на жену, как бы спрашивая ее разрешения говорить. Наконец сказал:
— Граф Петр Александрович давно отказался от того образа жизни, за который его осуждали. И родители от него не отрекались. Граф только сегодня получил письмо от отца.
Князь Репнин снова пожал плечами:
— Я не имел чести лично знать вашего шурина. Возможно, он и в самом деле не такой, каким его представляют в анекдотах.
Бутурлин победно заулыбался:
— Хочешь не хочешь, а придется, князь, изменить мнение о Румянцеве. Тем более, я собираюсь просить ваше сиятельство взять его с собой в поход на Рейн.
— Румянцева в мой корпус? — удивился Репнин.
— А разве вы против?
— Нет, почему же… Если прикажете…
— Вы еще будете говорить спасибо за такого командира, — не дал ему закончить Бутурлин. Тут он озабоченно посмотрел на наполненные рюмки. — Господа, что же получается: мы спорим, а рюмки стоят? Прошу, господа! Выпьем за поход русской армии в сердце Европы. Виват, господа!
— Виват! — отозвались гости.
Поход в Европу, о котором говорил Бутурлин, был назначен на лето будущего года. Бестужеву-Рюмину, ставшему недавно великим канцлером, пришлось проявить много упорства и хитрости, чтобы взять верх над своими противниками в избрании курса во внешней политике. По его настоянию Россия втянулась-таки в спор о так называемом австрийском наследстве[7], заключила оборонительный договор с Австрией и Англией, обязавшись послать им в помощь на театр действий тридцать тысяч вспомогательного войска. На званом обеде генерал-фельдцейхмейстер князь Репнин представлял сей корпус особой своей, как командующий.
Опорожнив рюмки, гости заговорили о перспективах заграничного похода.
— Не кажется ли вам, господа, что прусский король с каждым днем все более наглеет? — говорил князь Репнин. — Австрия согласилась отдать Силезию, а ему теперь и этого мало, домогается новых уступок. Победы над австрийцами, видимо, вскружили королю голову, и он, думается мне, сейчас не против проглотить всю Европу.
— Если пруссаков не остановить, они могут потом угрожать и нашей империи, — в тон ему заметил Леонтьев.
— Положение Австрии быстро ухудшается, — вмешался в разговор граф Брюс. — Поддержка, которую ей оказывает Англия, не способна что-либо изменить. У Марии Терезии теперь надежда только на нас.
— Сдается мне, — снова заговорил Репнин, — длительная война уже истощила силы противников. Возможно, они согласятся на мир еще до выступления нашего корпуса.
— А как думают на сей счет послы? — обратился Бутурлин к шурину.
Все посмотрели на князя Голицына. До последнего времени князь был полномочным министром в Саксонии и имел о политике государей европейских держав широкие сведения.
Князь отвечал спокойно, с уверенностью человека, знающего предмет спора больше, чем другие. Он считал, что примирить враждующие стороны не так просто, как кажется на первый взгляд. Франция и Испания упорно не признают Прагматическую санкцию[8] Карла Шестого, и изменить их позицию смогут только уступки со стороны Австрии. Так или иначе, Марии Терезии придется расстаться с итальянскими герцогствами.
— Ни в коем случае, — горячо возразил князь Репнин. — Мы заставим испанцев и французов подписать мир без всяких условий. У Марии Терезии великие силы. На ее стороне Англия, Нидерланды, Сардиния, а теперь и мы идем ей на помощь. Испания и Франция ничего не получат.
— Посмотрим, — уклончиво ответил Голицын.
Когда обед подходил к концу и гости, оставив политику, говорили уже обо всем, что взбредет в голову, лакей объявил о прибытии графа Румянцева. Хозяин дома, порядком захмелевший, но еще крепко стоявший на ногах, сам пошел встречать опоздавшего. Он привел его под руку — высокого, со здоровым румянцем на щеках, внесшего с собой запах снега и солнца.
— Вот, господа, тот самый человек, о котором спорили. Прошу любить и жаловать.
Первым был представлен князь Репнин. Подавая полковнику руку, генерал-фельдцейхмейстер уточнил: Воронежского пехотного полка командир?
— Истинно, Воронежского, — ответил за Румянцева Бутурлин. — Того самого, где готовы ружья обменять на копья, чтобы ловчее было с противником драться.
— Мы учимся не только колоть, но и стрелять тоже, — возразил Румянцев.
— Колоть — дело прошлое, — сказал Репнин, уставившись ему в лицо. — Сейчас, когда есть ружья и пушки, поражать врага лучше на расстоянии.
— Я позволю себе не согласиться с вашим сиятельством, — выдержал его взгляд Румянцев. — При Петре Великом тоже были ружья и пушки, а все ж холодное оружие оставалось в почете. Без холодного оружия нет атаки, а без атаки нет победы.
