Из Колывани царевна Зоя по реке Эмбаху проплыла на ладьях в Чудское озеро. Был холодный день 11 октября. Широкое озеро покрылось розовой зыбью под невысоким красноватым солнцем, деревья уже облетели, северные елки темно-зелеными вершинами царапали бледное небо. Немецкие ладьи пристали к песчаному берегу, под пронзительным ветром Зоя крепко дрожала в своем горностаевом плаще, а навстречу царевне с озера, осиянные бледным солнцем, под пестрыми парусами плыли шесть больших ушкуев[4], и на них блестели иконы, хоругви, пестрели одежды властей вольного города Пскова. Под громкие приветствия, под церковные песнопения пристали с московским наместником, с посадником и тысяцким во главе, с вящими людьми ушкуи к берегу, бросили сходни. Представители Пскова сошли на берег и всей разноцветной толпой ударили в землю челом Зое — своей царице, плывущей из Царьграда. После смуглых, выразительных, энергичных лиц Греции и Италии, где лица молодых в локонах были женственно-безбороды, картинно-большеглазы, а старики похожи на остроглазых и остроклювых птиц, перед Зоей теперь толпой вставали румяные, широкие бородатые лица, под толстыми меховыми и войлочными шапками и шляпами царьградского и татарского вида над волосами, стриженными в кружок, в татарских кафтанах, прикрытых греческими епанчами, с цветным аграфом на правом плече, с озорством, любопытством и страхом в серых, уклончивых, но дерзких глазах.
Тут же толпилось духовенство в золотых ризах поверх овчинных и меховых шуб, блистали хоругви, иконы, горели фонари. Хор грянул греческое величание, из толпы встречавших выскочил черный монашек, быстро согнувшись, отбил три земных поклона и начал сыпать пышное греческое. приветствие. Но, надменно оттолкнув грека, выдвинулся вперед толстый посадник, держа на блюде хлеб-соль, прикрытые белой ширинкой, и, упав на колени, приветствовал свою владычицу из Царьграда.
Два дня плыли Чудским, а потом Псковским озером и наконец по синей реке Великой, установленной торговыми судами, поднялись к Пскову в его несокрушимых белых стенах с тридцатью семью высокими башнями.
В крестном ходе в сопровождении свиты и бесчисленного народа Зоя подымалась вверх по крутому въезду — побледневшая, строгая, величественная в пурпуре и горностаях. Ей чудилось, что она слышит не псковские, а царьградские колокола, что видит не свинцовые воды реки Великой в рамке осенних лесов и лугов, а синюю ширь Пропонтиды.
Ступая в гору по широким булыжникам въезда, ловя в холодном ветре вместе с горьковатым запахом осенних цветов и листьев запах аравийского ладана, слыша радостные голоса, вскрики толпы, Зоя охвачена была восторгом.
А впереди Зои в кардинальском надменном величии, в остроконечной золотой шапке, шествовал папский легат[5], епископ Антоний Бонумбре, перед ним, как символ его небесной власти, высоко несли черный, четырехконечный папский крест.
Все шире по мере подъема к кремлю раскрывались желтые ясные дали лесов, полей, лугов, уставленных стогами. Уже из темной пещеры Троицкого собора навстречу сияли свечи, неслись возгласы хора.
И Зоя в нарастающем восторге вступила в этот белокаменный невысокий храм, словно входя в свой дом, в само свое прошлое, храм на горе, между двух охраняющих его рек, под высокими бледными облаками, где, летя высоко, трубно перекликались лебеди.
Усердно царица Зоя кланялась знакомым темным ликам икон, целовала их, приветствуя с восторгом, — ведь она не видала таких храмов уже более двадцати лет!.. И за своей госпожой били земные поклоны все люди ее свиты, и ее воины-охранители Ксенофонт и Олимпий, и ее девушки, и старый византийский вельможа Димитрий, и сам первый посол — ловкий Джан Баттиста делла Вольпе.
Один легат Антоний стоял на амвоне холодный, чужой, в острой своей шапке, в красных перчатках на сложенных на груди руках, а перед ним высокий, черный латинский крест: посол папы явно не хотел кланяться иконам!
Схлынуло первое умиление, и по храму пополз шепот, псковитяне смотрели уже не на иконы, а на епископа Антония: еще мгновение — и они заговорят!
Царица Зоя поняла, что пора ей прервать свое молчание. Бледная, с горящими глазами, Зоя шагнула к легату, взглянула ему прямо в глаза и властно указала на пол. — В землю! — негромко сказала она ему по-гречески. — Кланяйся в землю! Окажи уважение вере этих людей!
Епископ Антоний рухнул на колени перед образом богоматери, склонился к земле, выгнув горбом свою костистую спину.
Народ в храме вздохнул облегченно. И низкий, спокойный голос царицы, раз зазвучав, звучал в тот же день на пиру в княжих и владычных палатах, где угощали, как умели, — пышно и пьяно, — московский наместник, посадник псковский, тысяцкий и кончанские старосты. Зоя заговорила, и Джан Вольпе переводил ее греческую речь.
— Люди русские, благодарствуем вам за прием, за ласку, за любовь, — говорила Зоя. — Но задерживаться, гостить у вас не можем! Очень угодна нам ваша ласка, но сердце рвется к государю моему. Сладко мне свидание это, словно я снова в великом Царьграде. И одно обещаю вам — сказывайте мне нужды ваши — все доведу до князя великого!
Царица удалилась на отдых в Богородицкий монастырь, в жарко истопленную палату, где крещатый свод был пестро расписан, горели паникадила с восковыми свечами, пол устлан красным сукном. Это все было совсем другое, совсем не то, что она видела в Риме, в Италии, у себя в Пелопонеcce, — и все же это было то самое, чего желала потаенно ее душа… Тяжелые каменные эти палаты монастыря охватывала могучая северная природа, Зою охраняли большие люди с бородами, в шубах, в теплых шапках, с блестящими бердышами и чеканами, у них были грубые голоса, сильные руки и добрые глаза. Здесь, в псковской келье, Зоя чувствовала себя уверенней, чем на улице Святого Духа…
В дверь постучали. Харитина доложила, что старый царский вельможа Димитрий непременно хочет видеть свою василиссу[6].
Освещенная восковой свечой, уже без диадимы, утомленная днем, Зоя сидела в глубоком кресле у высокой постели, строгая и недвижная… Верно, так и должны сидеть цари, когда они принимают своих слуг! Это был первый приём Зои.
Опираясь на посох, согбенный, в широких меховых башмаках на тонких ногах, вошел, пошатываясь, старый логофет, служивший ее отцу, деспоту Фоме, добрался с поклоном и сел на низкий широкий табурет. На нем был черный берет, короткая лисья шубка.
Вельможа Димитрий был очень стар, его тело иссохло так, что казалось — потерян вес. Живыми на его восковом лице оставались только глаза в темных орбитах. Димитрий своим бесплотным телом, своим тончайшим умом охранял Зою: не мог весь исчезнуть вечный Константинополь, бело-золотой прекрасный город на Святом море, не бросив своего сева в вечность! Ради чего бы в таком случае служили своим царям их верные логофеты?
Димитрий поспешил к Зое, как только увидел, как она заставила стать на колени легата папы. Когда Зоя взглядом выслала гречанок из кельи, старик с трудом опустился с табурета на колени. — Василисса! — сказал он, смотря ей в глаза, прижимая к сердцу левую руку, а правую воздев кверху. — Царица! Госпожа! Ныне отпущаеши! Я увидел своими глазами, что говорило мое сердце. Ты не с Римом! Нет! Как умела ты сохранить всё это в тайне до времени? Восточная наша вера восторжествует! Наша вселенская вера. Папа твой враг. Враг Руси. Однако не стыдно обмануть врага! Папа послал тебя в Москву, чтобы ты помогла ему овладеть этой страной. Ты же помоги этой стране стать сильной. Помоги вооружить ее нашим греческим умом, как вооружена она уже греческой верой. Время идет только вперед! Первый Рим пал! Второй Рим — Царьград — пал! Но жизнь остается! Жизнь растет, и великая жизнь процветет на этих великих новых землях… И ведь ты, царица, думаешь так же, как я!
Зоя привстала и, коснувшись губами лба старика, сказала:
— Димитрие, взгляду моему несносен латинский крест епископа Антония. Сердце мое болит! Как же мы въедем с ним в столицу Москву? — шептала она.
Димитрий улыбнулся:
— Ждать! Только выжидать! Время изменяет вещи… Исправляет их!
После этого первого свидания старый вельможа стал собеседником царицы на ночных остановках в длинном пути, на ямских дворах и в городских купеческих палатах, изъясняя древние общие средства и приемы ромейских политиков.
— Есть два пути для достижения целей — путь Закона и путь Зверя, — шелестела речь старого вельможи молодой царице. — Путь Закона — величественный путь владык, уже преуспевших. Благородный путь! Однако, чтобы преуспеть в пути Закона, нужно до того пройти путь Зверя, потому что человеческая природа несовершенна. Вот почему благодетельный великий герой древности Геракл был воспитан Кентавром — получеловеком-полузверем. Два Зверя учат нас этому пути Зверя — Лев-зверь и Лисица-зверь. Лев — могучая сила. Но нельзя всегда идти только путем силы. Лев прямодушен, Лев не боится волков, однако он беззащитен против сетей. Вот почему, кроме пути Льва, есть путь Лисицы, которая боится волков, но зато не попадается в сети… Нужно, василисса, и Льву уметь действовать по-лисьему, — говорил Димитрий, прикрывая темные веки, — однако тщательно при этом скрывая свое лисье существо. Василисса, следи, следи, чтобы твой супруг, великий князь Московский, вместе с тем всегда действовал так, чтобы было всем видно, что он соблюдает Закон, что он, князь и владыка, велик, справедлив и грозен… Он силен, он благороден, как Лев, чтобы справляться с волками. И в то же время князь должен всегда оставаться Лисицей. Помогай супругу твоему в этом, не забывай, спасай его от простодушия, свойственного людям его страны. И не бойся того, как бы люди ваши не раскрыли в твоем супруге Лисицу… Подданные в своем владыке всегда прежде всего загодя ищут то, чего сами хотят, — они считают его верным, благочестивым, человечным, искренним, соблюдающим веру: они-то ведь привыкли судить на глаз, а не на ощупь. Князь ведь у всех на глазах, все смотрят на него, и чем больше смотрят, тем меньше сомневаются… Много ли из них найдется таких, что будут его прощупывать? А если даже и найдутся такие, что увидят, поймут лисью сущность твоего супруга, — тo кто им поверит? Таких-то и слушать не станут, — о, люди не любят сомнений! Люди любят победителей, люди их не судят!
