волнует:
«Наверное, перед бурей.»
О чём воин думает
О чём воин грустит,
о чём думу думает:
«То ли сердце болит,
а хочешь, вынует
его всяк, кто думать не хочет,
кто над смертию лишь хохочет,
кто сыт одними набегами,
кличут их печенегами.
А что печенегу надо?
Бабу нашу и злато,
а ещё пшено.»
Под ногою хрустит оно.
Ехал русич и думал:
«Мож, печенег и умный,
живёт себе жизнью привольной:
ни работы, ни дома.
Хорошо у костра петь песни!
Жизнь у них интересна.
Интересно доколе?
Не могу собак терпеть боле!»
И от зависти (а не из мести)
решил воин жить интересно
и отправился в путь,
чтоб у костра прикорнуть,
попеть народные песни,
печенегов одежду развесить,
мечи и головы пересчитать
у убиенных врагов, да лечь спать.
Его голову мудру беречь
Какову печаль
сбирать нам сильным и смелым?
И где бы воин умелый
ни шастал,
пред какими полями ни хвастал
своей победой,
ему покоя всё нету!
На челе не расправит брови:
«Нет на Руси больше воли.
Татар, монгол, печенег —
за набегом набег!
Дитё мрёт не родившись.
Я в степи заблудившись,
не видел б всё это.
Нет плети
на злого Перуна,
наибольшущего вруна,
сулившего милость и счастье.
Эх, с коня не упасть бы,
эка как стремена повисли.
Прости, Перун, мои мысли!»
Так какову печаль
сбирать сильным и смелым?
Был бы воин умелый
и меч —
его голову мудру беречь.
Поле чёрное от грозы-беды
Поле чёрное не от ворона,
поле чёрное — не дожди прошли,
поле чёрное от грозы-беды.
Ты не бей себя кулаком во грудь,
ты не дай душе во грозу уснуть.
Тяжела, лиха наша жизнь-судьба,
наша жизнь-судьба ой как подмела:
смела ворона с пути.
Ты, помор, к нам не ходи;
не ходи до нас, варяг,
у тебя ведь всё не так,
всё не так, как у нас,
не в поту добыт припас,
не тяжёлым трудом,
и твой смысл совсем не в нём.
А мы стоим насмерть
за труд, хлеб и скатерть!
Нет, с коня тебя не снять
Что ж ты, воин
(вроде бы и не болен)
с поля бежишь
али к бою спешишь?
Волен не волен,
кровью отмоем
страх лошадиный.
Ну что ж ты, былинный:
али силушка ушла
из под ног, из под копыт?
Ты не ранен, не убит.
Вороти-ка коня и
пошла, пошла, пошла!
Иди сечь да рубить:
«Малых деток не забыть,
не забыть родную мать!»
Нет, с коня тебя не снять!
Злобный тюрок
Что ты хочешь, злобный тюрок,
от бескрайнейших полей?
Надо, надо (нет, не надо)
крови русской: «Бей, убей!»
На телеги скарб положишь —
в чисто поле увезёшь,
злато, серебро разложишь
и с собой всё заберёшь.
Налюбуясь ваша баба
на злачёное кольцо,
толь откинет, толь оденет,
да не в пору ей оно!
Кости, кости, кости, кости,
золотые пояса.
У костров от тюркской злости
даже нечем и дышать.
Что ты хочешь, враг поганый,
от русой девичьей косы?
Скосят, скосят, скосят,
скосят тебя русские сыны!
Год урожайный
На хазара в шеломе с мечом,
на хазара со смертью в руках.
Но отрепью всё нипочём!
А они нам — болью в висках:
— Вот каждому свою бы земельку,
жили б дружно, пряли кудельку.
Но чёрту это накладно,
ему пашня в мужицких руках — неладно,
им бы, чертям, поживы.
«А ну, ребята, вперёд пока живы!»
Какой год, однако, стоял невезучий:
урожайный — рожь горела получше.
Милый рыцарь
Биться, сечься, вот и не будет скуки:
ухватилось копьё за руки,
ухватилось, не прыгнет обратно.
Что ты злишься, рыцарь ратный?
Про тебя написана баллада,
про тебя написана и повесть,
повесть почему-то не про совесть.
Пал соперник, не поднимешь,
латы ты с него потом все снимешь,
на себя примеришь. Не подходят.
Чей-то дух чужой над мёртвыми телами ходит,
бродит дух и ждёт ещё поживы:
— Милый рыцарь, милый, милый, милый!
Ты о чём задумался в годину?
Из себя ты выдавил мужчину.
Дух чужой в твой дух заходит смело
и копьё берёт. Ай, полетело!
Нам ли с чёрной силой не маяться
— Слышь, отец, туда поскакали!
— Что мы там, сыночек, не видали?
— Чуял я там, батя, печенега:
вишь, трава колышется от бега,
и за бугром
пахнет ём!
— Ты, сын, погодь,
я приметил вродь
след от солнышка левее.
Скачи в хутор скорее,
пусть мужики собираются.
Нам ли с чёрной силой не маяться?
Нам ли с силой чёрной не маяться,
нам ли от набегов их каяться,
нам ли жизнь свою прожигать?
Нам бы в поле чистое, там лежать.
И пусть ковыль не шевелится,
моим сгнившим костям мерещится:
враг, враг, враг…
Вот так.
Рапира мира
Рапира мира меня любила,
рапира мира была строга,
рапира мира жила без мира,
рапира мира — родитель зла.
Не свет тут клином сошёлся,
клинок великий нашёлся,
клинок воткнул кто-то в горы —
вот вам мировое горе.
Плоха ль такая картина,
она никому не претила,
она намазана маслом
на холст земли прямо красным.
И кого б ни любила рапира:
она погубила полмира,
полмира у нас недожило,
недоело, недолюбило.
А и какое нам дело,
что кому-то чего-то хотелось?
Просто так было и будет:
рапира мира про нас не забудет,
рапира мира по нас не заплачет,
она не мать и не мальчик.
Только глазам очень больно:
не вольно, не вольно, не вольно!
Целуют нас мёртвые люди.
Так будет, так будет, так будет.
Боярина повязали
Боярина, что ли, взяли?
Схватили и повязали.
Никуда ж ему больше не деться
из вашего туретства!
Не выкупит его княжья община,
зачем им лишний мужчина
на пиру боярском?
А на орды турецки, татарски
и простолюдинов хватает.
Вот так. Лихо знает.
Готов княже к смерти.
Не впервой уж (верьте не верьте)
умирать роду барскому от безделья
на чужбине с похмелья.
Опричнина на вас, на нас и на морду вашу крестьянскую (Великий Новгород 1471 год и до Литовии предатели охочие)
Русь держалась за землю коромыслами,
пахла податью, зерном, дурными мыслями.
Неприкаянный народ, не охаянный,
размечтался о загадочной Дании,
о Польше да о Литовии:
— С Казимиром мы
давно не спорили! —
и ругая москвича,
собираться рать пошла.
Сороктысячная рать
