домой.
31 мая вновь ударил на Ярославовом дворе вечевой колокол. На сей раз представительный народ собирался шустро, причину знали, шли к месту сбора возбуждённые и злые. Сторонники великого князя больше помалкивали, а иные и вообще отсиживались по домам, не тот был момент, чтобы свои интересы отстаивать. Когда у человека собираются что-то отнять, даже если это «что-то» и полуабстрактное, он всегда ощетинивается и бросается защищать, на всякий случай. Озлобляется. Тут уж не до политических тонкостей.
На сей раз на постаменте московских послов не было, они сидели в своём укреплённом Городище и ждали ответа от отцов города — архиепископа и посадников. Ответ же должно было выработать нынешнее общегородское вече.
На возвышении стояли и ждали общественного решения сам архиепископ со степенным посадником, с тысяцким, другие руководители города.
— Что решили, вольные новгородцы? Что ответим мы великому князю Московскому? — спросил собравшихся Феофил, когда вечевая площадь и её окрестности заполнились до отказа. — Отдадим ему Ярославов двор с нашей вечевой площадью, с нашей свободой?
Последние слова архиепископа утонули в мощном яростном крике:
— Нет, никогда! Свобода! Вольность!
Подождав, когда народ выпустит пар, откричится, архиепископ поднял руку. Площадь начала замолкать, и тогда он продолжил. Мощный, натренированный на многочасовых церковных службах и пении голос его был слышен далеко:
— А не боитесь ли вы, братья мои, что снова соберёт Иоанн на нас войско?
— За что, чем мы провинились? — раздалось сразу несколько голосов.
— Великий князь считает, что мы посылали к нему своих послов, чтобы признать его над собой государем, а теперь передумали и отказываемся, то есть обманываем его.
— Но разве мы решали что-то подобное? — крикнул стоящий рядом с вечевой башней боярин Григорий Куприянович Арбузьев. — Может, это ты, владыка, послал дьяка своего, Захара Овина, чтобы он в подарок великому князю нашу свободу отвёз?
— У-у, — ухнул народ, оборотившись на Феофила своим гневом.
Тот даже малость трухнул.
— Не приказывал я никогда ничего подобного ни Захару, ни кому другому. Не решаю я таких дел без народа, — сделал комплимент собравшимся владыка.
Но это не умиротворило людей.
— Смерть предателю Овину, — раздалось из толпы. — Сме-е-ерть, — разнеслось по площади. — Почему нет его здесь на вече? Где другие изменники?
— А правда, что посадник Василий Никифоров крест целовал великому князю? — вновь раздался звонкий голос Арбузьева.
— А ты откуда знаешь? — переспросил кто-то.
— Овин многим это говорил, кто пытать его ездил. Мол, Иоанн потому и прицепился к Захару и Назару, что перед тем Никифоров ему клятву верности дал от имени всего Новгорода. Да ещё и присягнул ему против нас служить!
— Где Василий проклятый? — бесновалась разозлённая толпа.
Мысль о том, что из-за двух-трёх изменников Иоанн может лишить весь город свободы или пойти на них войной, враз овладела умами. Многие вспомнили страшные побоища, устроенные москвитянами пять лет назад на новгородских землях, уничтожившими и ограбившими тысячи людей, в том числе и совсем ни в чём не повинных.
— Вот он, вот он, вот!
На своё несчастье, чувствуя свою невинность и желая оправдаться сразу перед всеми, посадник Василий Никифоров-Пенков спокойно явился на вече и стоял неподалёку от вечевой башни, где его и прихватили несколько простых житьих людей. Они потащили его к возвышению, на котором продолжали стоять архиепископ и другие вожди города. Посадник пытался отбиваться и говорил что-то в своё оправдание, но его толкали, пихали, не слушали.
Владыка вновь поднял руку и, когда немного стихло, пригласил Никифорова на постамент, чтобы объясниться. Когда Василий, крепкий, немолодой уже боярин, поднялся, шум немного стих — люди хотели услышать его объяснения.
День выдался прохладный, на посаднике был надет в честь большого вече дорогой синий терлик — узкий длинный кафтан с пуговицами, обшитый сверху золотым шитьём. Верхние пуговицы кафтана озлобленный народец уже успел оторвать, и потому из-под ворота торчал край расшитой белой рубашки, тоже чуть надорванной. Длинные волосы его, подвязанные сзади простой бечёвкой, растрепались, он пригладил их и начал взволнованно, но громко и честно объяснять:
— Да, целовал я крест великому князю, но только в том, что буду служить ему правдой и добра ему хотеть. Он же меня изменником называл, жизни лишить грозился. Но не целовал я креста на государя своего, на Великий Новгород не замышлял никакой измены!
— Врёшь, переветник, — закричала толпа, которая уже жаждала мести. — Врёшь, изменник! Собака!
Над толпой взмыли кулаки, а в одном месте мелькнуло лезвие топора. Феофил хотел вступиться за Василия, которого хорошо знал, в том числе и как активного сторонника новгородской свободы. Но понял, что это опасно. Он инстинктивно сделал шаг назад, и в тот же момент несколько рук из толпы выхватили посадника и с возвышения стянули на землю.
— Стойте, — крикнул архиепископ, — стойте, надо доказать его вину!
Но его голоса уже никто не слушал. Остервеневшая толпа молотила Никифорова, вымещая на нём всё накопившееся за напряжённый месяц зло и свой страх перед будущим. К разъярённой, истязающей посадника кучке плавно приплыл по воздуху передаваемый из рук в руки топор, и вот сверкнуло в воздухе его большое острое лезвие. Народ отхлынул, но тот, кто бил, уже не мог остановиться. Он махал и махал топором, пока от Василия, крепкого и недавно ещё совсем здорового мужика, не остались лишь красные куски мяса, перемешанные с обрывками одежды, клоками волос и окровавленными алыми кусками бывшей белой рубахи. Арбузьев, поняв, что убийца разошёлся не на шутку, изловчился и перехватил в воздухе из рук этого полупомешанного мужика мокрый, окровавленный топор, а когда тот, не умея и не желая остановиться, кинулся и на самого Арбузьева, дал ему по башке обухом так, что убийца сразу осел и притих. На какое-то мгновение толпа замерла, люди заглядывали через головы друг друга, чтобы увидеть то, что осталось от только что стоявшего перед ними Василия Никифорова, но сознание столь лёгкой победы и вид крови только раззадорили некоторых заводил, и над толпой разнёсся крик:
— Теперь пусть Овин ответит перед народом! Смерть Овину!
Архиепископ с ужасом представил, что может натворить эта страшная толпа, и попытался остановить её:
— Стойте, не смейте, грешники! — кричал он.
Часть народа послушалась владыку и осталась стоять возле постамента. Но чуть не сотня мужиков, разогретых возбуждением и жаждой мести, тронулась уже с места. Кто-то незаметно, но настойчиво
