— Расследуйте дело строго, чтобы все было доказано, как дважды два — четыре.
— Это «как дважды два — четыре» у них в городской прокуратуре давно вошло в поговорку.
Как всегда, Гурин шел в горком с тревогой. Нет, он не знал за собой ничего, за что мог бы ожидать разноса. Просто в самой крови у него было такое отношение к партийной инстанции, где он, городской прокурор, становился в конечном счете рядовым коммунистом, дисциплинированным солдатом партии.
Лосев поздоровался, торопливо показал на стул перед своим столом и сразу подал тощую синенькую папку:
— Прочтите…
В ней было всего две странички густо напечатанного текста Сверху: «Секретарю горкома КПСС товарищу Лосеву Н. Т.» Чуть ниже «от члена КПСС, следователя прокуратуры Заречного района Паршина Н. Д.». Гурин сразу вспомнил — красивый парень, два года как из института, по-модному длинные волосы. Он выступал на недавнем совещании. Звонкий голос говорил остро, задиристо. Прокурор республики, выступая в конце совещания, похвалил его за страстность в изложении фактов но посоветовал глубже обдумывать выводы — в прокурорской работе это всегда самое важное, самое действенное, ибо всегда касается людских судеб.
Письмо в горком тоже было написано остро. Он поднимал в общем-то не новый и не дискуссионный вопрос о том, что в борьбе с преступностью закон должен быть один для всех, не считаясь с положением отдельных лиц, вставших на преступный путь. В основе письма был, однако, факт из деятельности их районной прокуратуры, когда суд, разбирая дело о хозяйственных преступлениях на крупном заводе, в отношении директора завода, замешанного в них, вынес решение о выделении его в отдельное производство и направлении на дополнительное расследование, а на самом деле — для того, утверждал в своем заявлении следователь, чтобы дать директору уйти на пенсию и безнаказанным уехать из города. Он объяснял, что не привел этот факт в своей речи на совещании потому, что тогда еще ждал, пока его предположения подтвердятся, и вскоре после совещания он узнал, что все именно так и случилось: директор уехал, а районный прокурор поговаривает, что дело его придется прекратить.
Лосев нетерпеливо дождался, пока Гурин прочитал письмо, и спросил:
— Вы знаете это дело?
— Конечно, знаю, — ответил Гурин, и сердце его в эту минуту точно кнутом подхлестнули, забилось, запрыгало тяжело и часто, в глазах замелькали мушки. Хлебнув открытым ртом воздуха, Гурин продолжал: — Все, что он пишет, и так и не так.
— Как это может быть? — с раздражением сказал Лосев, и его потемневшие глаза недобро блеснули под круто нависшим лбом.
Гурин молчал, он почему-то был не в силах начать обстоятельный рассказ об этом.
— Ну, объясните же, объясните… — продолжал Лосев, пристально глядя на прокурора.
— На заводе действовали опытные воры… — начал Гурин тихим голосом, стараясь справиться со слабостью во всем теле. Он глубоко вдохнул несколько раз. — Директор в сговоре с ними не был… Он только подписал ловко составленный и подсунутый ему документ, который объективно на время как бы прикрыл шайку расхитителей… — Гурин провел ладонью по влажному лбу и продолжал: — Никакой корысти у него не было… он сам приезжал ко мне… все честно рассказал. Признавал допущенную им халатность… Человек он в летах… с хорошей биографией… на войне командовал саперной частью… Пять боевых орденов… Этот завод он поднял из развалин… прошел путь от прораба до директора… За мирное время награжден орденом Ленина… — Гурин не замечал, что говорит разорванными фразами, а Лосев, не понимая, что с ним происходит, слушал его несколько удивленно. — Последние два-три года его критиковали, продолжал Гурин, — имел выговор от министра… Но тут была… частая в наши дни ситуация… уже не под силу ему стала работа… надо было осваивать новую сложную технику, а знаний не хватало… Он это понимал… еще до вскрытия воровства поднял вопрос о пенсии.
Гурин замолчал, прислушиваясь к сердцу, которое все это время то начинало частить, то успокаивалось.
— Автор заявления все это знает? — спросил Лосев.
— Не может не знать.
— Я и то знаю, проворчал Лосев и, помолчав, энергично спросил: — Так чего же он добивается? Засадить директора в тюрьму. Но тогда зачем он ждал, пока директор уехал?
— Все это демагогия, показушная активность карьериста… — ответил Гурин, глядя на Лосева светло-карими, узкими глазами, и тотчас опустил их. Теперь сердце у него стало замирать, зазнобило…
— Ведь почему он написал мне, а не вам? — продолжал Лосев. — Надеялся на мою неосведомленность и на то, что я запомню его как борца за истину без скидок. Понимая это, я и счел нужным пригласить вас, Сергей Акимович. Подобный карьеризм в вашей среде большая опасность, беда большая. Прошу вас лично вы разъясните автору, от своего и моего имени чту мы думаем о его заявлении. И предупредите его строжайше на будущее.
— Сделаю сегодня же.
— И еще. Очень я боюсь, что поползет слух по заводу о бывшем директоре, что он удрал от наказания. А он этого не заслужил. Мне еще месяц назад звонил секретарь партбюро сборочного цеха и выражал сомнение, что директор замешан в воровстве, и прямо сказал, что коллектив его знает, уважает и любит. Договоритесь-ка с руководством завода и выступите у них в клубе, расскажите об этом деле вообще и об истинной роли в нем директора, в частности. Нельзя мазать грязью память о хороших людях, отдавших целую жизнь нашему делу. Договорились?
По пути к себе в прокуратуру, на воздухе, Гурину вроде стало лучше, но, как только он сел за свой стол, в сердце словно нож воткнули… Все. Больше ничего не было…
Прошло еще несколько томительных длинных больничных дней, когда счет времени шел по градусникам, по завтракам и ужинам да по обходам врачей. Сколько он здесь? Пожалуй, больше недели — Гурин точно определить не мог. Он уже знал, что у него двусторонний инфаркт, что положение у него было тяжелое, осложненное тем, что его нашли лежащим на полу с запозданием на целый час. Пришлось прибегнуть к сложной аппаратуре реанимации, и он лежал в этой специальной больничной палате…
— Мы, батенька, вас воскресили, а теперь обязаны поставить на ноги и вернуть в строй, — сказал ему профессор Струмилин. — Но помогайте и вы. Пока не разрешим — никаких движений, лежать по стойке «смирно», не волновать себя никакими посторонними мыслями.
Но однажды профессор сказал:
— Опасный рубеж, батенька, пройден, завтра вас перевезут в обычную палату.
С вечера накануне волновался, плохо спал ночью… Когда стали перекладывать с кровати на каталку, застыдился своей беспомощности. Но вот его повезли по длинному коридору, вкатили в маленькую палату и переложили на кровать. Он полежал несколько минут с закрытыми глазами и стал осматривать комнату. Немного справясь с волнением, повернул голову и встретился взглядом с соседом по палате. И оба рассмеялись: они знали друг друга давно.
Гурин издали симпатизировал Лукьянчику, его удачливой судьбе. На сессиях горсовета, когда слово предоставляли Лукьянчику, в зале неизменно возникало оживление. Выступал он смело, с хлестким украинским юморком, вызывая то смех, то аплодисменты. Пожалуй, лучшего соседа по больничной палате Гурин не мог себе желать, по крайней мере, скучно не будет.
— Ну что, прокурор, инфаркт? — тихо спросил, улыбаясь, Лукьянчик.
— Выходит, что так, — ответил Гурин. — А я и не знал, что вы тоже здесь.
— Откуда же знать-то? Бюллетеней о состоянии здоровья лиц среднего звена в газете не печатают. С нами все проще. Вчера навещал меня мой зам Глинкин. Рассказывает — позвонил Митяев: где Лукьянчик? В больнице. Что он там делает? Лежит вроде с инфарктом. Нашел время… и вешает трубку. Митяев в своем репертуаре. — Лукьянчик тихо и беззлобно рассмеялся. Председатель облисполкома Митяев действительно был человек сухой, исповедующий святую уверенность, что с людей должно только требовать. Но надо сказать, сам работал как вол и со знанием дела, за что ему прощали и его жесткость…
