Жозефина принимает приглашения, навещает префекта Капеля, где якобы разглашает ужасные — и ложные — подробности мнимого романа Гортензии с Наполеоном.
4 октября она отправляется в префектуру Женевы, центра департамента Монблан[171], на прием в честь победы Наполеона над русскими армиями.
4 октября! Через несколько дней император начнет страшное отступление.
На другой день новый бал в Монрепо у г-на Саладена, где «ей представляют всех присутствующих и она успевает перемолвиться с каждой из женщин». Затем, еще через несколько дней, прием у г-на де Шатовье в замке Шулли. «На ней, — рассказывает один из гостей, — было платье из розового крепа с массивным серебряным шитьем и фалбалами из серебряного кружева». Она причесана «по-китайски», с толстым серебряным галуном в волосах. «На лбу и шее этот галун был вдвое толще, поэтому блеск его был заметен издалека».
21 октября Жозефина покидает берега Лемана. Один из женевцев облегченно — и не очень учтиво — вздыхает; «Императрица уезжает, и — хотя она заставила всех полюбить ее — все этим довольны: образ жизни, воцарившийся здесь после ее приезда, не соответствует нашим привычкам».
2 3 октября Жозефина мирно катит в Париж. В этот момент Мале и его невольные сообщники пытаются свергнуть Империю… Едва успев вернуться в Мальмезон, она пишет сыну: «Моя поездка могла бы считаться удачной, не узнай я по прибытии на почтовую станцию в Мелене о беспорядках, имевших место в Париже накануне утром. Я была этим тем более поражена, что оказалась совершенно не подготовленной к такому известию: повсюду по дороге я наблюдала полное спокойствие, Отвага или, вернее, безумство трех зачинщиков мятежа поистине невероятна. Утешительно лишь то, что Париж остался совершенно безучастен. Растерянность была всеобщая, но продлилась она недолго. Через несколько часов полностью воцарилось прежнее спокойствие. Не знаю, правильно ли я поступила бы, но, возникни малейшая опасность для Римского короля и императрицы, моим первым побуждением было бы присоединиться к ним вместе с моей дочерью».
Жозефина не поняла серьезности происшедшего, вернее, не сумела сделать соответствующих выводов.
Это была отходная по режиму.
Конечно, опереточный заговор имел мало шансов на успех, но он тем не менее поколебал колоссальную империю, этот прожорливый гибрид. Мале доказал прежде всего, что наследственная империя — чисто умозрительная конструкция. В утро заговора ни один из префектов, сановников, должностных лиц, которым сообщили о смерти императора, даже не подумал, что существует Римский король, и уж подавно не закричал: «Император умер, да здравствует император!»[172] Не оказалась ли бы жертва Жозефины бесполезна? Она тем меньше сознает это, что катастрофа в России еще не произошла. Она не разобралась в причинах Московского пожара[173]. Ей известно только, что император с Великой армией достиг русской столицы, и это изумило ее не больше, чем вступление Наполеона в Вену, Каир или Мадрид. Как сказал однажды Наполеон:
— Женись я на Мадонне, парижане тоже не слишком удивились бы.
Из дела Мале Жозефина усвоила одно: жизнь императора может оказаться в опасности. «Хорошенько береги его, — наставляет она Евгения. — Злодеи способны на все. Передай от меня императору, что он плохо поступает, селясь во дворцах и не проверив, а вдруг они заминированы».
И внезапно в мальмезонскую жизнь, сотканную из пустяков, повседневных мелочей и банальностей, между двумя прогулками к лебедям или по саду, в это «прекраснейшее на свете существование», как пишет она сыну, врывается известие о катастрофе в России, жестокая драма самого страшного отступления в Истории. Весь Мальмезон высматривает курьеров. «Каждый день приносил новые зловещие подробности, от которых бросало в дрожь, — рассказывает м-ль д'Аврийон. — Они казались тем более ошеломляющими, что двадцать лет беспрерывных успехов приучили нас считать неудачу немыслимой. Поэтому невозможно передать впечатление, которое производило чтение бюллетеня, возвещавшего о сокрушительных поражениях под Москвой».
Жозефина дрожит за императора, но еще больше за сына. Получив наконец письмо от него, отправленное две-три недели назад, она воскресает.
— Я перешла от самой мучительной тревоги к безмерному счастью. Слава Богу, мой сын жив!
1 9 декабря она узнает, что накануне вечером неузнаваемый, небритый, закутанный в шубу император вернулся вдвоем с Коленкуром в Париж, куда домчался за две недели. Вскоре он навещает ее в Мальмезоне. О чем говорят — неизвестно. Может быть, подобно Гортензии, Жозефина спрашивает, в самом ли деле катастрофа так всеобъемлюща, как явствует из 29-го бюллетеня.
— Я сказал всю правду, — подтвердил Наполеон Гортензии.
— Но мы ведь пострадали не одни: наши противники тоже понесли большие потери.
— Бесспорно, но это меня не утешает.
Мюрат, которому Наполеон передал командование остатками Великой армии, утратил былое мужество, дезертировал под предлогом «явно выраженных симптомов желтухи», и Жозефина не без страха узнает, что тяжелое наследство переходит к ее сыну. Его прилежание, профессиональная добросовестность, честность, присущие ему достоинства «примерного ученика», равно как ум и доблесть, позволяют Евгению успешно провести операции и заслужить одобрение императора.
— Мы все совершали ошибки, — скажет позднее Наполеон. — Евгений — единственный, кто их не наделал.
* * *
Жозефина стала бесконечно больше матерью или, вернее, бабушкой, чем прежде. Для нее нет ничего отрадней, чем принимать в Мальмезоне детей. Она доходит до того, что сама приглашает и всячески балует маленького Александра и его мать Марию Валевскую. Пикантное зрелище! Уж не присутствует ли при этих сердечных излияниях и г-жа Гадзани? Когда в июне-июле 1813 королева Гортензия отбывает лечиться в Экс-ле-Бен, Жозефина с радостью оставляет при себе обоих внуков — Наполеона и Луи. Последнего прозвали Да-Да. «Я должна, — пишет императрица дочери, — рассказать о прелестном ответе маленького Да-Да. Аббат Бертран дал ему читать басню, где речь идет о метаморфозе. Попросив объяснить, что означает это слово, мальчик сказал аббату: „Я хотел бы превратиться в птичку и тут же улететь с вашего урока, но вернулся бы к приходу господина Хазе (его учитель немецкого)“. — „„Однако, принц, — ответил аббат, — ваши слова не очень лестны для меня“. — „Нет, — возразил Да-Да, — я ведь про урок, а не про вас говорил“. Не кажется ли тебе, как и мне, что возразил он очень умненько? Невозможно выпутаться из затруднения тоньше и изящнее“».
Если оба мальчика старательно учились всю неделю, Жозефина завтракает и обедает с ними в воскресенье. Она выписывает из Парижа два автомата — двух золотых кур, несущих серебряные яйца. Она дарит их обоим внукам и предупреждает дочь: «Я подарила их от твоего имени, сказав, что они присланы из Экса».
Больше чем полвека спустя Да-Да, ставший императором Наполеоном III, с нежностью вспомнит дни, проведенные в Мальмезоне; «Я до сих пор вижу, как императрица Жозефина в своем салоне на первом этаже осыпает меня ласками и льстит моему самолюбию, старательно повторяя мои удачные словечки. Бабушка баловала меня в полном смысле этого слова, а вот мать, напротив, с самых юных моих лет старалась исправить мои недостатки и развить достоинства. Помню, как по приезде в Мальмезон нам с братом разрешали вытворять все, что в голову взбредет. Императрица, самозабвенно любившая свои теплицы и растения, позволяла нам срезать сахарный тростник и сосать его и все время твердила, чтобы мы просили всего, чего захотим. Однажды в канун какого-то праздника она вновь повторила свои слова, и мой брат, который был на три года старше и, следовательно, разумней меня, попросил у нее часы с портретом нашей матери. А я, когда императрица сказала: „Луи, проси того, что тебе всего приятней“, потребовал позволения побегать босиком с уличными мальчишками. И пусть мое желание не сочтут смешным: во Франции, где я жил до семи лет, одним из самых моих больших огорчений было то, что я всегда выезжал в город в карете четверкой или шестеркой… Как это бывает со всеми детьми, а может быть, еще сильнее, мои взгляды и помыслы притягивали солдаты. Когда в Мальмезоне мне удавалось улизнуть из гостиной, я бежал на большую террасу, где стояли на часах два гренадера. Как-то раз из окна первой передней на первом этаже я заговорил с одним из старых ворчунов, охранявших свой пост. Часовой, знавший, кто я, отвечал, смеясь от всего сердца. Я отлично помню, что сказал ему:
— Я тоже хочу побывать на учении — у меня же есть маленькое ружье.
Тут гренадер велел мне подавать команды, и я начал:
— К ноге! На караул! На ру-ку!
Гренадер же, чтобы доставить мне удовольствие, выполнял мои приказы. Легко представить себе, в какой я пришел восторг. Чтобы выразить солдату свою признательность, я бросился туда, где лежали приготовленные для нас бисквиты. Схватил один, вернулся и сунул его в руку гренадеру, который со смехом взял его, так что я был совершенно этим упоен, полагая, что в самом деле осчастливил вояку».
