Прочитал эту грамоту Пожарский и горестно вздохнул:
— Эх, Иван, Иван. Видать, голова у тебя не для ума, а для шапки: два гумна в ней да баня без верху. Прост, как дрозд. В воеводы попал, а из дураков не вышел. Разве не таким же путем шведы в Новгородскую землю поналезли и тянут из нее, что под руку подвернется? Мог бы сообразить, что австриякам того же надо. А он раскукарекался: почет… гостеприимство… Еще и на коней чуть не сотню рейтар [74] посадил, хотя коньми двинский край и без того бедствует. Пас бы телят, коли посольство от искателей легкой поживы отличить не может. Тьфу да и только!
Собравшиеся в воеводской избе соначальники переглянулись: обычно Пожарский умеет свои чувства сдерживать, а тут — на тебе! — в ругательства впал.
— Молодой еще, доверчивый, — вступился за двинского воеводу Кузьма Минин. — Услыхал, что иноземцы к нашей пользе послужить хотят, и уши развесил.
— Пора бы и повзрослеть, чай, немаленький. Сразу видно: не в родителя пошел. Того за хитрость и быстроумие Чертом-Долгоруким пишут, а этого как считать? Разве что Губошлепом. Если дальше так дело пойдет, мимо него кто хошь из заморья нам в спину двинет, — не согласился с Мининым Пожарский. — А дьяк у Долгорукого каков? Пус-тель-га! Мы от него дело ждем, а он товары на кораблях взялся расписывать. Не зря говорится: два дурака съедутся, инно лошади одуреют. Сам посуди: про всех этих Шавов и Фрейгеров мы прежде слыхом не слыхивали. Одно слово: вольные господа. Ратными услугами промышляют, цены за них до небес заламывают. Но сдается мне, не сами они в помощь к нам набиваться смыслили. Кто-то их надоумил, причем из тех охотников, что на русских землях уже промышляли. Вот бы и вызнать двинским недотепам: кто именно? Не исключаю и такое, что у Шава на уме двойной ход: коли с нами дело не получится, он к панье Маринке в Коломну отбежит, там рыбку в мутной воде половит — возле ее сынчишки-лжецаренка. Тем паче и Заруцкий теперь там.
— Тебе, конечное дело, видней, Дмитрий Михайлович, — подал голос Иван Хованский. — Но что сталось, то сталось. Ругай теперь Ваньку Губошлепа, как ты его называешь, не ругай, дело этим не изменишь. Коли воевода Морозов гонца архангельского за нами вдогон спешно отправил, то и Шава через Ярославль он пулей пропустит. Судя по времени, австрияки уже где-то рядом. Вот и давай мыслью раскинем, как нам-то с ними быть?
— А как ты сам предлагаешь?
— Да очень просто. Перехватить их по дороге сюда и, не мешкая, восвояси отправить. Не захотят морем-океаном, пусть возвращаются через ливонские земли. Они ж господа вольные, не от Австрийского дома к нам посланы, а по своим корыстным делам наехали. Значит, для нас они не послы, а заезжие люди, и встречать мы их можем по своему усмотрению. Время смутное, не до поклонов. Чуть чего: вот Бог, а вот порог.
— Дельно мыслишь, Иван Андреевич, — потеплел лицом Пожарский. — Но позволь тебя немного подправить.
— Подправляй, — кивнул Хованский.
— Перехватывать мы их по дороге не будем — лишние хлопоты. Пусть они сами к нам в Переяславль заявятся. Тут их Иван Наумов и встретит. Он в таких делах толк знает. Так я говорю, Иван Федорович?
Взгляды собравшихся скрестились на переяславском воеводе Иване Наумове, ладно скроенном служаке с ежиком рыжеватых волос на круглой голове и бородой, похожей на колючую метелку.
Немногословный Наумов в ответ деловито кивнул.
— Перво-наперво Шава от его рейтар отдели, — посоветовал ему Пожарский. — Без них он сговорчивей станет. И коней непременно забери, чтоб из Переяславля австрияки — ни ногой. Догляд за ними сделай. Но все без обид, по-хорошему, чтобы комар носа не подточил. Дальше сам решай, как тебе лучше поступить: то ли Шава с посланием за нами вдогонку отправить, то ли послание без Шава. А мы на Совете обсудим, какой на него ответ дать. Но думаю, что Хованский прав. Придется залетных гостюшек ни с чем в Архангельск спровадить.
— Из Переяславля? — уточнил Наумов.
— Из него… А ты почему спрашиваешь?
— Девяносто сабель — сила немалая. Получив от ворот поворот, австрияки наверняка озлятся, начнут на обратном пути разбои чинить. А у меня столько людей нет, чтобы к ним для порядка приставить. Коли ты не поможешь, Дмитрий Михайлович, не знаю, как тут и быть.
— Правильно вопрос ставишь, — ухватился за просьбу Наумова Пожарский. — Приставов мы тебе дать обязаны. И немало. Но в нашем положении большой отряд для сопровождения австрияков в Архангельск посылать расточительно. Другое дело, если он там для укрепления Двинского края останется — для пущего дозора за морским и речным путем. Заодно Ивана Долгорукого с места отзовем. Насколько я знаю, он на воеводстве два положенных года уже отсидел. Пора бы его сменить, но не абы кем, а нашим человеком. К примеру, Андреем Татевым. Как думаете, други?
— Заслужил! — разом откликнулись Хованский и Наумов, а Минин добавил: — И на коне бывал, и под конем бывал. Такой не подведет.
— Стало быть, решено, — подытожил Пожарский. — В одной упряжке с Наумовым мы Татева и три служилых сотни в Переяславле оставим. Но действовать их прошу сообща, торопиться без спешки.
— Вези, лошадка, задние колеса, а передние и сами пойдут, — ввернул Минин, да так ловко, что все разулыбались…
Чтобы не создавать дорожной толкотни, дальше сподвижники решили идти двумя потоками. Пехота и обозы под началом Минина и Хованского прямиком к Троице-Сергиеву монастырю двинулись, а конные отряды туда же, но через Александрову Слободу Пожарский с сыновьями повел. По сообщениям из разных мест там немало казаков и крестьян, бывших прежде в подмосковных таборах, скопилось. Одни от Заруцкого отпали, но и к Трубецкому не пристали, другие возмечтали свою вольную мужицкую власть, наподобие той, что была при мятежном атамане Иване Болотникове, возродить, третьи и вовсе от ратных дел отбились, ждут, когда отношения между первым и вторым ополчением прояснятся. Вот и надумал Пожарский с этой неприкаянной силой встретиться, увлечь своим убеждением тех, кто долг перед отечеством и совесть человеческую еще не прогулял. А для пущей убедительности взял с собой казака Обреску и смоленского дворянина Ивана Доводчикова, готовых в покушении на князя покаяться и доводы в пользу нижегородского ополчения привести.
Сказано — сделано. Что для конных воинов сорок верст? За полдня они их промахнули, чтобы из Залесья в долгожданное Ополье попасть.
Небо с утра обложили грозовые тучи, но дождя все не было. Впереди, на тускло-зеленом холме, показалась утратившая былое значение, но все еще величавая издали Александрова слобода. Сорок восемь лет назад сюда из мятежной Москвы сбежал первый русский царь Иоанн Грозный. Здесь и основал он гнездо опричнины, превратив место для прохлады [75] переяславских князей в неприступную крепость. Ее окружали рвы, наполненные водой, и земляные валы. Рубленые стены с круглыми башнями по углам выложены белым кирпичом. Внутри кремля возведен не один, а сразу три каменных дворца. К церкви Покрова Богородицы, каждый камень которой расписан черной либо желтой, либо золотой краской и украшен святым крестом, добавилось еще два величавых храма — Троицкий и Успенский, а на восьмигранный столп обновленной шатровой звонницы с тремя ярусами дуговых кокошников поднят пятисотпудовый колокол, доставленный из Великого Новгорода опричным разбоем.
Впервые Пожарский побывал здесь еще Митюшей. Ведь Александрова слобода — это узел дорог, связывающих Москву с Поморьем, Новгородскими и владимиро-суздальскими землями, а значит, со Стародубом и родовым имением Пожарских в Волосынино-Мугреево. Белый Александровский кремль показался ему тогда похожим на жемчужное ожерелье, вынутое неземными силами из московского ларца и умело уложенное на бескрайних русских просторах, среди лесов и полей, голубых вод и солнечных небес. Царь-град да и только. Но на постоялом дворе, где Пожарские в тот раз заночевали, Митюша услышал через открытое окно, как, утайливо перешептываясь, приказчики из Юрьева-Польского назвали Александрову слободу кровопийственным градом. С их слов выходило, что незадолго до смерти жестокосердного государя Ивана Грозного один из его здешних дворцов был разрушен молнией, и случилось это не раньше и не позже, а вот именно на день Рождества Христова. Иначе как наказанием Господним за темные дела царя Ивана и его кромешников такое не назовешь.
— Да-а-а, — скорбно вымолвил один из шептунов. — Его хоть в сад посади, и сад от его злонравия привянет. Лихо лихом и кончается. Гневайся, грозным будь, но не кровавым! Одно слово — душегуб.
— Видать, его сам сатана пестовал, — поддакнул ему другой. — В которой посудине деготь побывает, и огнем его оттудова не выжгешь.
От таких слов у Митюши дыхание перехватило. Он рос в убеждении, что народ — тело, а царь — голова, и никто не вправе осуждать его, тем более после смерти. Как без Бога свет не стоит, так и без государя земля не правится. И вдруг находятся люди, готовые его имя грязью мазать.
