Я обнюхал изваяние со всех сторон и обнаружил между стеной и спинкой трона довольно широкую щель, в которую нетрудно протиснуться не слишком упитанному человеку. Само изваяние оказалось пустотелым. Набонид, испускавший мускатный дух, таился где-то в утробе своего победоносного предшественника.
Опасливо оглядевшись, я приник к щели и негромко позвал вавилонского владыку:
- Царь!
Поначалу ответа не было.
— Царь, тебе грозит большая опасность от людей, которые не подчиняются царю Киру,— пояснил я Навуходоносору на ухо истинное положение дел.— Они ищут тебя и хотят убить. Я — Кратон, посланник Кира. Царь персов послал меня, чтобы спасти тебя и твоего сына. Ты ведь знаешь, царь, что великий и славный Кир очень милосерден. Он не убивает людей, равных себе.
Мне показалось, что к приятному аромату примешался другой, менее приятный.
Лезть за Набонидом в чужой желудок, пусть каменный не хотелось, и я, начиная злиться от нетерпения, предоставил вавилонскому царю последний выбор:
— Или ты навсегда остаешься под покровительством мертвого царя, или немедля выйдешь под покровительство живого, куда более великого и могучего, чем этот.
Что-то зашевелилось в глубине. И вот позади трона будто бы прямо из заднего прохода статуи, показалась голова.
Я решил, что лишняя осторожность не помешает, и протянул в щель женские одежды, предложив царю переодеться внутри, если возможно. Не знаю, насколько это было трудно, но Набонид с задачей справился, так что вскоре я протянул руку помощи уже не царю, а одной из многочисленных дворцовых «служанок».
— Это ты? — изумился Набонид, увидев меня воочию.
— А это ты, царь? — спросил я его, поскольку увидел только глаза на его закутанном лице.
Набонид отвел вниз край материи.
У него было такое же спокойное, «лунное» выражение, как и тогда, когда он принимал меня в Сиппаре.
— Царь, где твой сын Валтасар? — задал я новый вопрос, еще не дав царю полностью выбраться.
— Пирует в верхних покоях,— ответил Набонид и добавил совсем упавшим голосом: — Уже третий день подряд.
— Царь, ты можешь провести меня к нему?
— Он не послушал меня, своего отца. Разве послушает чужака?
— Что с ним случилось?
— Мой сын, верно, лишился рассудка. Он пьян третий день и даже не знает, что случилось в городе. Он запер двери и думает, что будет назло Киру пировать три года, потому что никто его там не сможет достать. Я говорил ему, что во дворце тоже предательство. Кто-то из евнухов подкуплен.
— Кем?
— Иудеями, кем же еще?
— Царь, ты видел тех людей, что проникли во дворец раньше меня? Это иудеи?
— Их не видел. Но чувствую, что они уже здесь. Пока Кир не вошел в город, они еще страшились. Наверно, иудеи.
Я желал узнать еще многое, но время подгоняло. Я повелел царю следовать за мной в трех шагах. Никто из живых не попался нам по дороге. Крепость казалась совсем безлюдной; все, кто еще дышал и надеялся спастись, попрятались по щелям.
— Ты прекрасно знаешь дворец,— сказал Набонид, когда я вывел его к своей бойнице.— Ты бывал здесь раньше.
Ничего не отвечая, я стал обвязывать царя веревками и по ходу объяснять, что ему полагается делать. Полагалось нетрудное: тихонько повисеть с полчаса на высоте двухсот локтей и дождаться меня. Ничего лучшего я не придумал, чтобы сохранить жизнь вавилонскому царю в свое отсутствие.
— Почему иудеи хотят смерти твоей и твоего сына? — спросил я царя, пока затягивал последние узлы.
— Навуходоносор пленил их народ и разрушил их столицу и храмы. Иудеи таили месть почти семьдесят лет. Теперь для них не важно, какому царю отомстить за свое пленение.
Я помог Набониду осторожно сползти в «пропасть» с широкого основания бойницы и дал ему последний совет:
— Царь! Сейчас темно, но ты не смотри вниз. Ты ведь уже много лет не смотрел вниз. Удержись от этого, царь, еще полчаса.
Уже спустив его вниз на плетр («лунный» царь Вавилона не отличался большим весом), я вдруг спохватился и крикнул едва не в полный голос:
— Царь! Как мне признать твоего сына среди других? Если он не окажется на царском месте...
Моим соперникам тоже стоило прислушаться.
— Ты сможешь признать его,— донесся до меня спокойный, если не смиренный голос Набонида,— Признаешь так же, как два раза признавал меня.
Путь к верхним покоям, где пьянствовал обезумевший Валтасар, занял у меня всего несколько мгновений. Я обнаружил на вершине крепостной башни темную круговую галерею и, двигаясь вдоль внутренней стены, нащупал полдюжины бронзовых дверей. Но все двери были наглухо заперты и уже не охранялись, поскольку под ноги не попалось ни одного трупа и ни одного пятна крови. К одной двери я прижался ухом. Изнутри доносился гул голосов, будто там роились осы.
Доказательство того, что мне не удалось чудесным образом опередить своих соперников, я обнаружил скоро, тоже на ощупь. Под сводом галереи располагались маленькие окошки, из которых тянуло ночной прохладой. Из одного свисала веревка.
Теперь можно было воспользоваться чужой невольной помощью. Я осторожно потянул за веревку и, когда удостоверился, что та выдержит мой вес, взобрался по ней и с трудом протиснулся в тесное отверстие. Так я вновь ненадолго повис снаружи, над землей, до которой было теперь не ближе, чем до самих небес, а потом, ведомый «нитью Ариадны», всунул голову в другое отверстие, что находилось выше первого примерно на пять локтей. Оттуда мне навстречу пахнуло теплым, спертым духом и гарью. Гул голосов доносился громче. Это было уже не окошко, а один из отводных ходов для проветривания покоев.
Я подумал, что если теперь, как крот, поползу по этому ходу, то, чего доброго, упрусь головой прямо в зад последнего из убийц или же выпаду прямо им на руки.
Немного раскачавшись на веревке из стороны в сторону, я достал ногой одно из соседних отверстий и, приложив еще немного усилий, пробрался в другой ход.
Признаться, я едва смог пролезть туда и, пока двигался, чуть не задохнулся насмерть. Те два десятка царских локтей, выстланные птичьим пометом и разделенные на два колена, дались мне совсем не легче, чем две сотни локтей подъема по голой стене. Как проклинал я неумеренные застолья с толстыми чиновниками в Сардах, Киликии и Каппадокии!
Несколько взрослых мужчин, втиснувшихся по очереди в такой ход, непременно бы задохнулись. Убийцами Валтacapa можно было послать только худых, жилистых подростков. Такая мысль странным образом успокоила меня, и я приготовился проиграть это состязание легкой и беззаботной юности.
Второе колено шло под уклон и расширялось, выводя к свету. В конце пути теснота уже не мешала, а помогала мне, иначе легко было бы вывалиться прямо на головы пирующих.
И вот с высоты никак не менее пятнадцати локтей я обозрел то безумное, уже захлебнувшееся само в себе пиршество.
Тела — в роскошных золотых одеждах и полностью обнаженные — шевелились, как черви в густом навозе. Дорогих блюд, сосудов, подносов было на низких столах ничуть не больше, чем вокруг столов — на коврах, на кафтанах и даже на спинах изнемогших обжор и пьяниц. И все это золото сверкало и тоже двигалось, расползалось в разные стороны и местами тонуло среди тел. Полуобъеденная туша жареного теленка валялась в пустом углу, точно дожидаясь стервятников или собак. Тут и там всплывали бараньи кости с обрывками плоти. Вряд ли и десятая часть винных сосудов стойко держалась в естественном положении, на днищах; большинство давно каталось на пузе, извергая остатки алой жидкости. Самым крепким гостям пир давно опротивел, и они занимались соитием кто с женщинами, а кто друг с другом. Они отталкивали ногами и руками мешавших им бездельников. Какой-то сумасброд, похоже, начинал пристраиваться к оставленному без присмотра теленку. И вся эта оргия издавала звуки, сливавшиеся в нечеловеческий гул: икала, рыгала, пускала ветры, сладострастно стонала, извергала содержимое раздувшихся, как мехи, желудков и из последних сил славословила Валтасара.
Набонидова сына я никак не мог отыскать глазами и уже стал с опаской подозревать, что он одним из первых утонул в этом животном месиве.
«На три года их явно не хватит!» — усмехнулся я, прежде чем был ослеплен поразительно яркой вспышкой.
Что может сверкнуть ярче молнии?
Там, под каменными сводами дворца, сверкнуло разом не меньше трех молний.
Гул голосов как бы вздулся, подобно бычьему пузырю, и лопнул общим воплем ужаса. Этот вопль едва не вытолкнул меня через ход наружу — такая мощная волна затхлого, перегоревшего в утробах эфира ударила снизу мне в лицо.
Пока я моргал, пытаясь справиться с ослеплением, все поползли в одну сторону. Кто еще мог, вскочил на ноги и бросился бежать. Шумно задвигались дверные засовы.
