и пуншем и оставили отдыхать.
Утром, на рассвете, штабной офицер предупредил депутатов, чтоб они не выходили из палатки: Суворов принимает прибывших к нему прусских офицеров, которым лучше не знать, что в лагере находятся поляки. Наконец, за ними пришли.
Палатка главнокомандующего стояла на захваченном вчера ретраншементе; полог ее был откинут. Суворов в простой куртке и с каской на голове сидел на чурбаке-стуле у другого чурбака, служившего столом. Завидев парламентеров, он отстегнул саблю и бросил ее в угол, громко сказав:
– Мир, тишина и спокойствие да будут впредь между нами! Прошу простить, что не встаю: ногами скорбен.
Депутаты бросились к его ногам, но он не позволил им обнимать его колени и велел подняться. Ему подали письма от короля и магистрата. «Я должен представить вам, что все граждане решились сражаться до последней возможности, если вы не гарантируете безопасность их жизни и личности», – писал Станислав Август по-французски. Городской совет подтверждал, что в случае гарантий безопасности сражаться никто не намерен.
– Виват! Виват! – воскликнул генерал. – Мы не рождены, чтобы биться друг с другом!
Суворов велел подать водки, выпил с депутатами, разломал хлеб на куски и подал им:
– Будем делиться друг с другом последним куском хлеба, а воевать оставим.
Растроганные депутаты со слезами на глазах обнимались с ним совершенно искренне. Все обиды прошлого вечера были забыты.
– Так вот, коли ваши условия – безопасность персон и имущества, выслушайте теперь мои. Оружие сложить за городом, туда же вывести всю артиллерию. Мост исправить со всею поспешностью, и мы вступим по нему в город нынче же пополудни или завтра утром. Высочайшим именем императрицы обещаю всем полевым войскам по сложении оружия немедленное увольнение по домам при сохранности имущества. Тако же и обывателям никаких обид нанесено не будет. Его величеству королю – всеподобающая честь. Согласны ли вы на них?
Депутаты, замявшись, отвечали, что уполномочены лишь получить условия, а ответ даст магистрат. И нельзя ли перевести их на польский? Эту просьбу удовлетворили, на ответ дали сутки.
В это время в Замке томились неизвестностью о судьбе пропавших парламентеров. Все покои стояли открытыми; в сам Замок и во двор его набилось тысяч двадцать человек, считая его самым надежным местом во всей Варшаве. Появление депутатов вызвало облегчение: мир! Надо немедленно послать людей навести мост. Но в тот момент, когда плотники с топорами и пилами уже спускались к Висле, бравый Гедройц привел с собой шесть тысяч литовской пехоты. Всех офицеров созвали в Ратушу, от магистрата потребовали отчет: на каком основании к Суворову отправлена депутация?
Орлиный профиль и суровый взгляд Гедройца привел городских чиновников в трепет. Генералу зачитали условия капитуляции, предложенные Суворову и полученные от него. Дан ли уже ответ? Еще нет, но… В таком случае переговоры прекратить, починку моста отставить! Впускать в Варшаву москалей непристойно, ведь есть еще возможность защищаться! Да и если согласиться на капитуляцию, войску нужно не меньше недели, чтобы вывезти из столицы всю артиллерию, амуницию и припасы. На разоружение армии он не пойдет никогда!
Пристыженный магистрат признал правоту генерала. К мосту послали сказать плотникам, чтобы прекратили работу, а то, что уже сделано, разобрали. Вечером к Суворову отправилась новая депутация с просьбой дать неделю на размышление и получила ответ: ни минуты! Через час Игнаций Потоцкий и Тадеуш Мостовский, члены Военного совета, вернулись с письмом от короля, чтобы начать переговоры о мире. Суворов ответил, что он не министр, а военачальник, сокрушающий толпы мятежников; с Польшей у России войны нет, стало быть, не нужно и переговоров. Въезд в Варшаву назначил на послезавтра – двадцать девятое октября, то есть девятое ноября для поляков.
* * *
Обычно полнокровное лицо Домбровского побледнело, а кончик крупного носа, наоборот, покраснел. В его глазах Огинский впервые прочитал растерянность. Утром гонец от Вавжецкого доставил ответ: план вывода войск во Францию был рассмотрен и одобрен, однако признан неосуществимым, поскольку король не может выехать из Варшавы. Все входы и выходы из Замка охраняются народом, который грозит восстанием, если монарха попытаются вывезти из столицы. Армия деморализована, солдаты больше не верят своим командирам. Две трети пехоты, приведенной Гедройцем, не желают сражаться. Вавжецкий намерен увлечь за собой всех, кто согласится пойти за ним, надеясь на скорое соединение с Домбровским и другими офицерами, помнящими свой долг…
Скрывшись ненадолго в своей палатке, Домбровский вышел оттуда и подозвал к себе Огинского.
– Вот паспорт, – сказал генерал, незаметно вложив ему в руку бумагу, – он выписан на имя Михаловского, проживающего в Галиции. Михаловский – это вы. Поезжайте в Австрию. Да хранит вас Господь.
– А вы? – еще боролся с собой Огинский, хотя и знал, что исход борьбы предрешен.
– Я исполню свой долг, – вздохнул Домбровский.
Они крепко обнялись, чувствуя, что расстаются надолго, может быть, навсегда. Гоня от себя мрачные мысли, Домбровский снова заговорил, постепенно воодушевляясь:
– Ничего, ничего, не всё еще потеряно! Нас много, и наша вера крепка! Путь будет долог – что ж, другого пути нет. Мы пойдем во Францию и с ее помощью добудем свободу для нашей Отчизны. Еще Польска не згинела!
Эта фраза долго звучала в голове Огинского по дороге в Радом.
Лазницкий поехал с ним. Верст за десять до границы они продали лошадей, сбросили мундиры и переоделись в поношенные сюртуки, какие смогли раздобыть. С австрийского пограничного поста их отправили в Люблин.
Город нахмурился в ожидании зимы; низко висящее небо накрыло его мутной серой крышкой; резкий холодный ветер пробирал до костей. Немного поплутав по переулкам, Михал быстрым шагом добрался до Литовской площади и оттуда по Краковскому предместью вышел к Новой Ратуше. Комендант довольно долго заставил его ожидать в приемной, чему Огинский был даже рад: он отогрелся возле голландской печки, к покрасневшим от холода пальцам вернулась подвижность, зато с носа потекло, и он был вынужден то и дело вынимать из кармана не самый свежий носовой платок. Какой конфуз…
Комендант был онемечившимся поляком. Или немцем, осевшим в Польше. Проглядев поданный ему паспорт, он заявил, что никакого Михаловского не знает, хотя родился и вырос в Галиции, и вообще для проезда на австрийскую территорию необходим российский паспорт. Извольте, сударь, немедленно покинуть Люблин и выехать в Тарногуру для оформления нужных бумаг. Огинский похолодел, пробормотал что-то о недоразумении и поскорее вышел на улицу.
Ледяной ветер снова набросился на него цепным псом, и Огинский совсем закоченел, пока добрался до постоялого двора. Его обступили с расспросами: как? что? Среди неприкаянных соотечественников он один был с паспортом,
