на могилу мужа.
…В Мокотов, где теперь расположились лагерем русские, доставили пленных – всего около двух тысяч человек: русские, пруссаки и австрийцы. С союзников сняли оковы и отправили к генералу Фаврату; солдаты со слезами радости обнимались со своими избавителями, а Суворов принимал освобожденных генералов и советников посольства, не удержавшись от едкого замечания в адрес Арсеньева, который революцию проспал, но удостоив добрых слов Милашевича. Юзеф Понятовский, Мокроновский, Михаил Вельгурский и Хлевинский явились с выражением покорности и получили паспорта для выезда в Галицию и Литву. Солдаты и косиньеры расходились по домам; сановникам было необходимо испрашивать себе амнистию письменно, что и пришлось исполнить Закжевскому и Игнацию Потоцкому.
Шарль Оде испытывал невероятное облегчение и радостное удивление, держа на коленях полугодовалого сына: его поиски увенчались успехом, хотя он почти отчаялся. Маленький Шарль Константин тянулся ручонками к его лицу, играл аксельбантами и весело смеялся; Каролина тоже улыбалась, глядя на обоих. Имение под Варшавой было разграблено, разрушено и сожжено, но это ничего: Ферзен обещал ходатайствовать о присвоении Оде-де-Сиону майорского чина, а это значит, что он получит российское дворянство и какое-нибудь именьишко в России или в Польше. Скорее всего, в Литве или Белой Руси.
Всю почту для Наивысшей рады и Военного совета теперь свозили в русский штаб. Одно письмецо было из Франции, потертое, с расплывшимися чернилами, видно, долго добиралось. Поколебавшись, секретарь вскрыл его и прочел:
«Париж, 4-го дня Санкюлотид II года Республики единой и неделимой.
Свобода. Равенство. Братство или смерть.
От общественного обвинителя Революционного трибунала комиссару внешних сношений.
В ответ на ваше вчерашнее письмо объявляю тебе, гражданин, что Розалия Любомирская была казнена.
С братским приветом.
Копия верна.
Комиссар внешних сношений Бюшо».
Мокрый снег таял на сгорбленных плечах и спинах, набивался в башмаки; холодные струйки стекали по волосам, от резкого ветра перехватывало дыхание. Замерзшие и голодные, Янек, Францек и Ваврек с трудом поспевали за телегой, в которой сидели, прижавшись друг к другу, Марыся с Агнешкой и лежала недавно родившая Марианна без кровинки в лице, с синими тенями под глазами. Ее старая мать правила лошадью.
– Папа! Папа едет! – закричал Францек. Старуха натянула вожжи.
Килинский спрыгнул с лошади и подошел к жене. На ее измученном лице отразилось подобие улыбки. Сверток, лежавший у нее под боком, запищал – младенец хотел есть.
– Договорился я тут с одним шорником, у него сейчас… места много, он приютит вас, – сказал Килинский и сразу добавил, предвидя возражения: – Куда ты с детьми, больная, да еще в такую погоду?
Марыля покачала головой и разлепила запекшиеся губы:
– Пусть я лучше умру на твоих глазах. Я знаю, неприятель идет за нами следом, что же делать? Ты уйдешь один – я стану о тебе беспокоиться, так еще хуже выйдет; умру – на кого детей наших оставлю? Всё, что я взяла с собой, у них отнимут.
– Кушать! – потребовала Марыся и протянула ручонку к отцу. Тот пошарил по карманам, нашел обломок сухаря и отдал ей. Агнешка заволновалась; Марыся откусила кусочек и всунула ей в рот. Мальчишки смотрели на них с завистью.
– Ладно, – сдался Килинский. – Поезжайте вперед, в Конск. Там подождете меня. У генералов сейчас совещание, я отлучиться не могу… Вот, – он подал старухе тощий кошель, – купите еды в дорогу, сколько достанете… Одежды теплой раздобудьте…
Он снова сел в седло и ускакал. Час спустя вернулся с крытой коляской, перенес туда жену на руках, спросил, удобно ли ей. Марыля благодарно улыбнулась. Дети уселись рядом с ней, радуясь теплу; лошадь, тащившую телегу, привязали за поводья к коляске. Старуха разобрала вожжи и встряхнула ими; коляска покатила, разбрызгивая лужи, по раскисшей дороге, возле которой солдаты закапывали пушки: некормленные кони везти их дальше не могли, не оставлять же русским. Другой отряд разбирал мост через Пилицу, по которому только что прошли войска.
Вавжецкий с Гедройцем успели вывезти из Варшавы артиллерию до вступления в город русских, но их войска таяли на глазах: отряд Ожеровского на второй день разбежался, и десять пушек достались казакам Денисова, преследовавшим поляков по пятам; за Денисовым шел корпус Ферзена. Соединившись в Тарчине с Домбровским и Мадалинским, поляки пришли к Нове-Място-на-Пилице, и теперь генералы держали совет, не зная, как быть дальше. Король слал гонцов одного за другим, умоляя сложить оружие и сдаться русским; Вавжецкий был уже склонен принять это предложение, но Домбровский настаивал на своем прежнем плане: идти через Галицию во Францию. Мадалинский и Гедройц хотели прогнать пруссаков из Великой Польши и защищаться до конца: как-никак, двадцать тысяч человек еще оставались под ружьем и столько же встанут под наши знамена, как только мы вступим в Силезию! Вавжецкий нехотя согласился с ними.
Килинский с трудом нагнал Мадалинского, быстрым шагом удалявшегося от корчмы, где проходило совещание. На щеках генерала горел гневный румянец, на скулах ходили желваки. Выразив бурную радость от того, что они идут в Силезию, Килинский сумел его разговорить и высказал свой план, задуманный уже давно: он переоденется в гражданское платье, поедет в Познань, где родился, имеет родных и много знакомых, и к приходу наших войск сделает там революцию. В Варшаве же сделал, а в Познани и подавно справлюсь, як Бога кохам! Мадалинский сжал его плечи руками и расцеловал в обе щеки.
Всю дорогу до Конска Ян обдумывал предстоящий разговор с женой: как убедить ее остаться там, чтобы не подвергать себя тяготам нелегкой дороги? Если бы заплатить хорошенько жидам, он мог бы доверить им свою семью с легкой душой, но чем заплатить? Дом на Широком Дунае пришлось бросить со всем имуществом, Марыля захватила с собой только то, что смогла унести, денег оставалось в обрез: за службу Килинский не получал ничего, а своего состояния растратил немало… Ладно, будет день, будет и пища. Лишь бы Марылю удалось уговорить… или обхитрить…
Конск встретил его гвалтом солдат на главной площади. Гомонили все разом, крича каждый своё: требовали жалованья за полмесяца, повозок и волов, сапог, плащей, хлеба… Командиры тоже кричали, надсаживая глотки; наконец, одному из них удалось выстрелами в воздух установить тишину, чтобы объявить, что главнокомандующий уже уехал в Радошице, вся казна у него, так что сделать ничего невозможно. Ах, так? Четыре тысячи человек побросали ружья и сабли и пошли назад – навстречу казакам Денисова…
Разыскав семью, Килинский сказал Марыле, что они едут в Познань, и просил поскорее собираться.
Конный отряд Мадалинского тянулся гуськом мимо леса, исчезая
