роду и племени, так про него сказали бы в прежние леты: все близкие его побиты агарянами или уведены в полон, сам он только потому и спасся, что пребывал в ту пору вдали от отчего селища, заряженный в коневоды. Но ныне никто так не скажет ни про витязя, ни про тех, кто вошел в его тысячу. Они братья по судьбе, подобно Атанасу они потеряли отчичей, но не утратили душевной твердости. Благодарные Святославу за то, что в свое время он принял их под свою руку, они и взросли на Великокняжьем дворе, с малых лет готовя себя к грядущим битвам. Их стали звать обручниками, как если бы они обручились со смертью. Так ли, нет ли, не всяк из них скажет про это, но и то верно, что смерть на поле сражения принималась ими как благо, все они мечтали умереть не в своей постели.
На щитах у тысячи Атанаса было написано белой краской на кованном красном полотне: ЗА РУСЬ. Они спрыгнули с лодей, приткнувшихся прошлой ночью к черному вязкому крутоярью, и чуть только рассвело, пошли встречь огненно посверкивающим стрелам. В руках у них были мечи, а еще длинные деревянные шесты. Они часто использовали их, когда брали какую-либо крепость. Тысяча витязей, рослых, в добротной воинской справе, шла как один человек, вдруг осознавший свою небесную сущность и не пускающий в сердце и малого страха, привыкши накидывать на него узду. Случалось, вражья стрела пробивала щит и золоченую кольчугу, и тогда на груди у воина появлялось красное пятно, оно все росло, росло, пока не делалось огромным, растапливающим в сознании обрученного со смертью. И он медленно, как бы даже нехотя опускался на землю. Его обступали Боги, зарный свет исходил от них и касался умирающего тела. Но и тогда не рушился ряд Святославов. Воины с шестами подбегали к рукотворному валу и сходу взлетали вверх, и там завязывалась жестокая смертная схватка. Обручники, умело владея длинными, поблескивающими в робких еще, не разгулявшихся утренних лучах, обюдоострыми мечами, дотягивались до лучников и поражали их, стоящих на валу, тесно прижимаясь друг к другу, осыпающих россов кроваво-красной тучей стрел, в иные мгновения заслоняющей робкие еще лучи солнца. Тьма стрел зависала над воинами Святослава, нередко сшибала иного из них, и тогда наступал черед сводного брата породнившегося со смертью, и он тут же заступал на его место и бесстрашно продвигался вперед. Сколько их уже обручилось со смертью! Ведется ли тут счет? Да откуда бы ему взяться, коль на сердце только ярость, а еще не истраченное в походах чувство мести: ведь это агаряне извели под корень весь род обручника. Отыщется ли на земле сила, способная умять, растоптать, обратить в пыль сердечную боль его?!
Яростен был удар тысячи Атанаса. Помнилось лучникам, что россов не тысяча, десятки тысяч. Уж и стрел каленых не осталось в колчанах, и тогда сыны Пророка взялись за сабли. И пошло жестокое, безрассудное, на ярой ненависти настоенное противоборство двух враждующих сил. Мало кто из обручников поднялся на вал, зато и дрался теперь за двоих, а то и за троих. Меж тем к изножью земляного вала уже подошли дружины Святослава и начали подниматься наверх. Гибкие смоляные шесты изгибались, пружинили под тяжестью тел, однако ж ни один из них не сломался: изготовленные в северном ладожском лесу, они, казалось, обрели, от той земли почерпнувши, стойкость.
Схлынули с рукотворного вала уцелевшие от мечей россов потрясенные лучники, не понимая, что произошло. Иль не вчера еще служители Аллаха говорили им о близкой Победе? И они верили им, понимали и про свою воинскую умелость и полагали ее несокрушимой. Впрочем, никто из них не напрягал в существе своем, чтобы осознать происшедшее, все в них сделалось вяло и не подчиняемо разуму, они как бы утратили сущее в себе и были не те, влекомые собственным достоинством воины, а что-то другое, уже почти неживое. Наверное, поэтому, когда встречь им, бегущим с вала, метнулась конница Бикчира-баши, сыпля сабельными ударами и не разбирая, где свои, а где чужие (к тому времени лучники перемешались с поспешающими за ними россами), они не поменяли в душе и умирали спокойно, не пытаясь защититься, словно бы не ждали ничего другого.
Атанас с малой горсткой уцелевших после захвата земляного вала обручников оказался посреди конников, едва ли не в самой гуще их, и дрался тем ожесточенней, чем яростней становился напор агарян. Обручники побросали щиты и, взяв в руки мечи, встречали всадников мощными, с плеча, смертными ударами. Они стояли, не страгиваясь с места, до тех пор, пока не подоспели дружины Святослава и не обтекли их, тесня конные орды, а потом опустились на землю, положив рядом с собою мечи, и только тогда израненные, истекающие кровью посмотрели в глаза друг другу, и сказал Атанас:
— Мы сделали, о чем просил Великий князь. Слава нам! Слава тем, кто принял смерть на поле сражения!
Подъехал Святослав на вороном коне, сопровождаемый князцами Руси и немногими старейшинами родов, не пожелавшими остаться в отчине и вопреки великокняжьему разумению примкнувшими к войску, соскочил с коня, обнял поднявшегося с земли Атанаса и сказал с тихим торжеством в дрогнувшем голосе:
— Спасибо, витязь! — Обвел погрустневшими глазами обручников. — И всем вам спасибо!
Он хотел бы еще сказать, что матерь Русь не забудет сынов, поклавших за нее головы, и Боги примут павших в Царствии своем и возвеличат, и всяк из них обретет себя в ином мире, но не сказал, вдруг сдавило в груди и стало больно. Атанас, великорослый, едва ли не на две головы выше всех обручников, тоже поднявшихся с земли, почувствовал душевную тревогу в Святославе, и ему стало не по себе, как если бы он в чем-то провинился перед Великим князем. Но так ли?.. Разве не по своей воле он сам и сводные братья его избрали тропу воина, презревшего смерть, одно и принимающего горячим сердцем: отмщение за поруганную честь рода. «Зря он! Перед Богами поклялись мы не знать покоя до той поры, пока Русь не скинет с себя ярмо иудея».
Святослав меж тем отъехал. Был он суров пуще прежнего, и князцы с опаской поспешали за ним, не стараясь даже вывести его из тягостного состояния сердечной угнетенности, зная, сколь неприемлемо теперь выглядело бы их вмешательство в думы Святослава. А и верно что… Оттого и думы, завлекшие на нелегкие путины, что, кажется, только теперь он понял, как дороги ему все, кто поднялся на
