возмущённые наглостью Китая, затаились и стали ждать удобного момента, чтобы поставить его, а точнее – её, императрицу – на место. «Заморские державы объединяются против нас, – говорила приближённым императрица, – и я чувствую внутреннее опустошение». Ей было горько обмануться в ожиданиях единства с Европой, которая, как оказалось, желала лишь хорошо поживиться за счёт Китая.
Лицом к лицу столкнулись надежды и действительность, грустно усмехалась Цыси в темноту ночи. Многонациональное население империи столетиями жило в беспрекословном поклонении тем, чьё положение выше, люди, можно сказать, пребывали в духовном рабстве, а за десять-двадцать лет реформ открытых дверей словно очнулись, в них стало пробуждаться достоинство, причём во всех слоях – от высших сановников до беднейших крестьян. Она вспомнила, в какое бешенство образованных маньчжур и китайцев привёл принятый в Соединённых Штатах закон о высылке китайцев и запрете их въезда в штаты, закон, ярко отразивший презрение американцев к «низшей расе» и породивший волну ненависти к иностранцам в этой среде. Простой народ почувствовал это раньше, поэтому и появились ихэтуани.
Правильно ли я делала, спрашивала себя Цыси, что поощряла и тех и других? Образованное население поддерживало её безоговорочно, и она не делала различия по национальности: способные китайцы поднимались по служебной лестнице порой быстрей, чем маньчжуры. Так она приблизила Юн Вина, первого китайца, окончившего Йельский университет в Соединённых Штатах. Она запомнила его слова: «Не было случая, чтобы хотя бы один китаец осмелился или попытался отстаивать свои права, когда они нарушались или попирались иностранцем. Из-за их кроткого поведения все личные оскорбления и унижения проходили без возмущений и возражений. Однако скоро наступит время, когда народ Китая достигнет таких вершин просвещения и прозрения, что узнает о своих правах, как общественных, так и личных, и обретёт нравственное мужество заявить о себе и отстоять свою честь». Хотя Юн писал о китайцах, она перенесла его суждение и на маньчжур, и потому поручила ему заняться подбором и отправкой способных юношей в университеты Европы. Императрица поддержала посла Цинской империи в Соединённых Штатах У Тинфана, мастера каллиграфии, писателя, работавшего над правовым кодексом по западным образцам. И многие другие патриоты Китая с радостью и преданно служили правительнице, решившей, подобно гениальному скульптору, создать из бесформенной глыбы, какой за тысячелетия стала Поднебесная империя, нечто прекрасное. Как Пигмалион Галатею, улыбалась в темноте Цыси, хорошо знакомая с мифами Древней Греции. Ей было приятно похвалить себя, потому что она, как никто другой, знала цену своих усилий. Но «без тучи дождя не будет, без людей дело не сделается» [33] – она также знала, что без образованных единомышленников у неё ничего бы не получилось, что на многих из них она может положиться, а когда вернётся (она обязательно вернётся, можно не сомневаться!), продолжит с ними свой необычайный путь, куда больший, чем в тысячу ли. Это путь не только её, повелительницы, – это путь всего великого Китая.
На многих из них можно положиться… но не на всех. Цыси почувствовала, как защипало в носу, захотелось расплакаться. Не зря говорится «Можно простить убийцу – нельзя простить предателя». А ведь были и предатели, и убийцы! И даже в одном лице – в лице её приёмного сына императора Гуансюя! Да, он не оправдал её надежд, оказался слабым и безвольным, попал под влияние лжереформаторов, но стать заговорщиком и дать согласие на её убийство – это как понимать?!
Воспоминания о заговоре и казнях – обойтись без них было невозможно – вызвали непроизвольную дрожь по всему телу, так что Цыси даже стало холодно под толстым покрывалом. Заболела голова, надо было спать, но сон не шёл – видимо, слишком разволновалась.
Хотелось отвлечься, подумав о чём-нибудь приятном, вроде дружеских доверительных отношениях с первой вдовствующей императрицей Цыань, но она умерла в сорок три года, отравившись какой-то едой, а подлые Кан Ювэй и Лян Цичао обвинили в её смерти Цыси, назвав в газетах отравительницей на троне. Самое поразительное, что им верят! Кун-цзы был неправ, когда сказал: «Не имеет значения, как ты говоришь, – твои поступки говорят сами за себя». Иностранцы тоже верят, что она – кровавое чудовище, хотя реформы продолжились. Она была уверена, что Китай уже никогда не вернётся в Средневековье.
Была уверена… А он взял и вернулся, вместе с ихэтуанями.
Ихэтуани вышли из-под контроля. К ним начали примыкать солдаты, чиновники, мелкие помещики и даже кое-кто из великих князей и сановников. Они начали, как боксёры, надевать красные рубашки и повязывать красные кушаки, прыгать и размахивать мечами. Появились женщины в красных косынках, коротких красных туниках и штанах, с пиками, на концы которых повязывали красные кисти. Женщин называли хундэнчжао, что означало «свет красного фонаря»; распространялись слухи, что, если хундэнчжао обмахнёт своей косынкой церковь, та сгорит и превратится в прах. Ихэтуани падали перед ними на колени и молились. Женщины били их пиками по плечам. Когда вдовствующей императрице донесли о них, она коротко сказала:
– Они вырвались на волю.
Она ещё надеялась укротить боксёров, посылала к ним командирами своих людей, выпускала воззвания, но это было всё равно что пытаться укротить песчаную бурю, которую она видела в детстве в пустыне Гоби. И случилось то, что случилось.
Цыси лежала и говорила сама с собой. Вполголоса. Со стороны можно было подумать, что она видит сон и бормочет что-то под нос.
– Всё проходит свой путь, господа, у всех есть своя тысяча ли и свои первые шаги. Есть и у Китая. Я его толкнула на эту дорогу. Непростую, негладкую – с рытвинами и ухабами, но – ведущую к свету. Он сделал только первый шаг.
Проговорила, и стало легко на душе. Она глубоко и освобождённо вздохнула и мгновенно уснула.
13 февраля 1901 года Насте Пичуевой исполнилось шестнадцать лет. Она проговорилась об этом Еленке, когда они сумерничали вдвоём на широкой кровати в теремке дома Татьяны Михайловны, где у Насти была своя комната, и болтали о своём, о девичьем.
– А мне шестнадцать будет как раз на Пасху, – сказала Еленка и потянулась всем телом, аж застонала. – Опосля Пасхи мы с Пашей повенчаемся.
– Здо́рово! – откликнулась Настя и всхлипнула.
– Ты чё, подруга? – всполошилась Еленка. – Чё нюнишься? Али с Ванькой не поладили?
– А чё ладить-то, – вздохнула Настя. – Ваня меня бережёт, как сестру любимую обихаживает.
– Ну меня-то он не обихаживает, – хмыкнула Еленка. Придвинулась к Насте, приобняла, горячо зашептала в ухо: – Дак у вас чё, ничё ещё не было?
– Не-а, а у тебя с Пашкой было?
Еленка
