ничего мрачнее ночных беспокойных раздумий, ночь утраивает все страхи. Лишь под утро она забылась в тревожной дремоте.
Наступило утро, начался томительный, в тревожном ожидании день. Казалось, что часы растянулись до размеров суток. Салима не сводила глаз с окон, чутко прислушивалась к топоту ног на гулкой деревянной лестнице.
Ислам, весь посеревший, с ввалившимися глазами, помятый, пришел лишь к вечеру. Несмотря на усталость, он обнял, потискал, расцеловал всех дочерей, которые верещали от радости, взахлеб наперебой рассказывая свои детские новости. Затем, молча поужинав, раскуривая одну папиросу за другой, стал рассказывать:
– Думал все, Салима, попался я, не увижу вас больше…
– Что случилось-то? Когда сообщили, что ты в КГБ, я чуть с ума не сошла…
– Да глупость, привычка дурацкая! Представляешь, в типографии отлили новое клише для шапки газеты, а старое лежало на подоконнике, где мы курим. Его должны были сдать на переплавку, но почему-то не успели. Я машинально, ни о чем не думая, за разговором взял и нацарапал гвоздем на старом клише свою фамилию. Свинец же мягкий и слой краски еще толстый. На темном фоне моя фамилия смотрелась очень красиво. Прямо светилась! Вот и поплатился за это!
– Как! Просто за нацарапанную фамилию!?
– Если бы… Не знаю почему, но наборщик взял с подоконника это клише и запустил его в номер! И на всем тираже на шапке «Сталинец» перевернутая, еле читаемая моя фамилия! Это увидел особист из райкома, сообщил в КГБ, весь тираж арестовали, а меня, как ответственного секретаря, – в отдел на воронке! Представляешь – везде охранники, колючая проволока, камеры с подследственными. Меня в полутемный, мрачный кабинет с привинченными к полу столом и стульями. Жуть! Главное, следователь свой – башкир. Симпатичный такой, чернявый, кудрявый, брови орлиные, взгляд сверлящий, сам высокий, широкоплечий. Форма на нем с иголочки, сидит как влитая. С Бурзянских, видимо. Я сначала обрадовался этому, думаю, легче будет, найдем общий язык. А он, как машина какая-то, заладил: «Кому подавал тайные знаки, что за шифр на шапке газеты?!» И лежит перед ним это злосчастное клише и номер газеты. Я пытаюсь объяснить, что это клише свое отработало и его должны были переплавить. А он с другой стороны подходит и еще круче берет: «Кто дал право царапать что попало на имени Сталина? Знаешь, что за это полагается?»
И Ислам от волнения поперхнулся дымом, раскашлялся, из глаз брызнули слезы. Он с дрожью в руке затушил папиросу, отхлебнул остывший чай.
– Посадим, говорит, лет на десять. Признавайся, легче будет, бить не будем, если сейчас же подпишешь признательные показания. Я и так и сяк. Пытаюсь заговорить с ним на башкирском, он ни в какую. Говорит, не понимаю, говори на русском. А я от волнения все русские слова позабывал, и так плохо говорю, сама знаешь. Он все талдычит: «Что за шифр на названии газеты? Кому знаки подаешь, что за информация, на кого работаешь?» Уже и глупо отвечать одно и то же. Молчу, он еще злее, еще жестче берется за меня. Вызывает мордатого, здорового старшину, тот стоит за моей спиной, дышит в затылок. Думаю: все – сейчас как даст кулачищами по хребту и свалюсь я как мешок на пол под удары его кирзовых сапог… И что самое смешное, совсем не думаю о том, что будет больно, а волнует меня только одно – как я явлюсь перед тобой и детьми весь побитый, в синяках и ссадинах!
Ислам нервно расхохотался, Салиму всю передернуло.
– Представляешь, меня могли больно бить, издеваться, а я думаю – как появлюсь перед вами или вообще появлюсь ли. А может, и лучше совсем перед вами не представать в таком жалком состоянии. Только следователь перешел почти на крик и стал выразительно посматривать на старшину, как тяжелая железная дверь открылась, вошел высокий и седой полковник. Следователь и старшина вытянулись как струнки, неспешно встал и я.
– Товарищ полковник, следователь Каримов ведет расследование…
– Отставить, товарищ Каримов, свободны! – Полковник неспешно занял место следователя. Раскрыл дело, просмотрел начатый протокол. – Так, Ислам, плохо твое дело, – и с улыбкой, пристально посмотрел мне в глаза. – Врагам сообщение передаешь?
– Я… я… Да никогда…
Полковник жестом остановил меня и говорит:
– Загремел бы ты лет на десять за такое в старые времена, но ладно, уже все не так, как тогда, да и заступники у тебя хорошие. Просят за тебя сам секретарь райкома и сам главный редактор газеты. Из моего кабинета не уходят, хоть и поздно. В один голос говорят, что ты бесценный работник. Редактор, товарищ Иргалин, аж признается, что ты уже лучше его разбираешься в газетном деле, говорит, что не сможет без тебя. Хваткий ты оказался, за что ни возьмешься, всему учишься быстро и толково все делаешь. Не скажешь, что деревенский. Та-а-ак, в твоем деле указано, что у тебя четыре дочери и что ты хороший семьянин. Характеристику такую на тебя написал партком редакции, что хоть сейчас в святые зачисляй! Заочно педучилище заканчиваешь? Похвально, учителя нам нужны. А вот товарищ первый секретарь говорит, что как только ты диплом получишь, отправит тебя учиться в высшую партийную школу. Не каждому такая возможность дается. А ты понимаешь, что такое эта школа? Это тебе прямая дорога в партийный аппарат, на самую верхушку! – И полковник указательным пальцем ткнул вверх и сам же с благоговением посмотрел туда и рассмеялся. Потом опять стал листать папку с делом.
– Тааак, что у тебя там с отцом? Посадили, но приговор отменили, освободили, умер своей смертью от болезни в сорок третьем. Что ж, это неплохо, неплохо. Здесь ты чист. – Захлопнул дело, взял листы с протоколом и опять пристально посмотрел на меня, я ни жив ни мертв: – Что ж, Ислам, не будем портить твою жизнь. Такие молодые люди, тем более способные национальные кадры, нам нужны. Посчитаем это шалостью, мальчишеством. Но… Сейчас тебя отвезут обратно в типографию, и за ночь ты будешь должен замазать черным все эти каракули на шапке газеты, и мы все это забудем. Согласен? И ты должен понимать, что номер этот люди должны получить на руки без минутной задержки, иначе, сам понимаешь…
От неожиданности и от счастливого спасения я не знал, как ответить, растерялся, ни бэ ни мэ. Он рассмеялся, порвал протокол. Меня отвезли в типографию, закрыли в кабинете, почему-то поставили охрану, и всю ночь я замазывал эти злосчастные царапины. До сих пор они у меня перед глазами пляшут, все еще мерещатся. Над самым последним номером уснул мертвецким сном…
Прожила семья в городе почти восемь лет. Часть лета проводили в Худайбердино – косили сено для коровы
