Зеваки не скупились на советы:
— Мало сбрил…
— Вон еще волоски торчат…
— Упрись коленом ему в живот, зуб сам пойдет…
— Тяни сильней!
Громко кричали, навьюченные мешками, ослики из каравана.
Играли мальчишки на бульваре, обсаженном высокими, похожими на диковинных зверей, кактусами и кипарисами. Припекало солнце. В греческом ресторанчике готовили кебаб, предлагали каймак толщиной в три пальца.
На железнодорожном вокзале Константин Николаевич увидел стоящий под парами поезд, забитый ранеными турецкими солдатами. Но когда появилась толпа беженцев, низамы уступили им почти все вагоны.
Фаврикодоров возвратился в город.
По-утиному, переваливаясь, прошла мимо турчанка в широком фередже-бурнусе с прорезями для рук, прикрыв лицо почти прозрачной белой кисеей. Просеменила другая турчанка в очень ярком плаще, шелковых туфлях, вышитых золотом… У нее насурмленные брови и красные волосы.
Притворно потупив очи, пересекли улицу воспитанники иезуитского училища в серых халатах.
— Варда![51] — кричит, восседая в фаэтоне, босой извозчик с: засученными по локоть рукавами. Жирная грудь его открыта, широкий пояс щедро намотан вокруг огромного живота.
Словно циркач, балансируя, несет на концах коромысла бычьи внутренности мясник в жилете, с бритой шеей.
Дымит жаровня под ореховым деревом, и запах шашлыка дразнит ноздри.
— Портогалло! — зазывает продавец апельсинов, маленький, рыжий, круглый, сам похожий на апельсин.
И Хасан старался, во всю силу легких кричал:
— Рахат-лукум! Лучший на свете рахат-лукум!
Торговля шла бойко — и здесь любили сладости.
Кого только не встретишь на адрианопольских улицах: стройного албанца в алой, простеганной золотом куртке, дервиша в сером войлочном колпаке, смуглого левантинца. Красные фески, обмотанные куском зеленой материи, английские цилиндры, кепи…
— Рахат-лукум! Пальцы оближешь!
Стайкой идут зейбеки в шапках, похожих на сахарные головки. За ними важно вышагивает капуцин с тонзурой, в верблюжьей рясе, подпоясанной бечевкой; выклянчивают монеты цыганки, в лохмотьях юбок, с маленькими детьми на руках.
— Кому рахат-лукум? Добирайте последний!
И каких только разговоров не услышишь в этой разноплеменной толпе! Только держи ухо востро: в кофейне ли, в гостином ли дворе.
А вот шумит многоголосый базар: лавчонки евреев, армян, персов — цветная карусель.
Турок с потным лоснящимся лицом, поджаривая колбасу-суджук, кричит, заглушая Хасана:
— Пиястр![52] Пиястр! Подходи! Сытый будешь, счастливый будешь! — он причмокивает, и на лице его написана готовность продать за пиястр счастье.
Послышался барабанный бой: важно вышагивая, вел несостоятельного должника чиновник. Должник плелся, понурив голову. Вслед за ним тащили на поводу лошадь — продавать за долги.
Вдруг прокатилась волна возбуждения:
— Комитов вешать будут… В цыганском квартале Ченгенэ-маголеси. Комитов!
— Прятали дома барашковые шапки с крестом…
— Значит, ждали московцев.
— Чтоб комитам черви мозги выели!
— Чтоб у них кишки изо рта повылезли!
— Чтоб провалилась могила их родителей!
Толпы валили на площадь возле цыганского квартала, как на представление. Шли по сложенным из могучих древних камней мостам через Арду и Марицу, мимо мечети султана Селима, переделанной из церкви святой Феодоры, мимо мрачного здания тюрьмы, где сидели болгарские учителя и священники. На узкой улице, ведущей к реке, полно вертепов, кабаков, публичных домов. Отсюда тоже двинулось немало народу. Болгар сгоняли силой — для назидания, турки охотно шли сами.
Над площадью возвышалась виселица с четырьмя петлями на просмоленных перекладинах. Под виселицами стояли, дном вверх, пустые бочки от дегтя.
Появились приговоренные к казни четыре брата в окружении турецких полицейских. Братья совсем молоды, но очень изнурены.
Жандармы бьют их прикладами, турчанка в широких шароварах под коротенькой юбкой, в зеленом покрывале, скрывающем лицо до глаз, кричит истязателям:
— Молодцы! Бейте их покрепче!
— Головы оторвать! — выпучив глаза, орет черная феска.
— Рассечь на куски! — исходит криком феска синяя.
Трое братьев, казалось, не слышат этих криков, глядят куда-то вдаль, поверх толпы, четвертый почти потерял сознание, и они ведут его под руки. Палачи поставили их на бочки, накинули намыленные петли на шеи.
Самый молодой стоит с гордо поднятой кудрявой головой. Он походит, скорее, на девушку: нежной кожей лица с бархатными глазами. От внутреннего жара губы стали белыми. Успел крикнуть в толпу:
— Скоро русские освободят нас!
Палач дернул веревку, его помощник выбил из-под ног юноши бочку.
— Гяуры снимут тебя с виселицы, чтоб им камни жрать! Юноша мертво повис. Лицо его сразу почернело… Заголосили, рыдая, болгарские женщины. Турок, выбивший из-под ног юноши бочку, стянул с повешенного куртку.
Из толпы кричали:
— Надень, Ахмед! Надень! Тебе к лицу!
Турок напялил куртку, осклабился:
— Мала!
— Ничего, Ахмед, ты в ней красавец!
* * *
Подполковник Радов, получив в деревне Шейново донесение Фаврикодорова, переданное с болгарином Николой Буяджи, немедленно отправился к Артамонову.
Константин Николаевич писал, что близ Адрианополя в селениях Карагаче и Демирдечи возводят мощные земляные укрепления. Начальник участка здесь — совсем молодой Фуад-паша, прозванный «турецким Скобелевым».
Михаил Дмитриевич, прочитав это место в донесении, усмехнулся, подумал не без тщеславия: «Неплохо назвали».
Затем Фаврикодоров сообщал, что султан собирается вооружить всех мусульман, перебросить к Адрианополю двести таборов с северной и южной сторон Балкан, из гарнизонов фортов.
* * *
Рванулся вперед, расчищая путь, крылатый отряд генерала Струкова: три полка и батарея Бекасова. За ними двинулись дивизия Дохтурова, 9-й Донской казачий полк и 16-я пехотная дивизия Скобелева. Пехота в сутки делала по восемь-десять верст. В долине Марины казаки настигли огромный, в несколько тысяч подвод, обоз турецких беженцев. Увидев казаков, беженцы с криком «Всех перережут!» метнулись с дороги в поле.
Есаул Афанасьев приказал казакам собрать разбежавшихся, возвратить их к брошенным повозкам-каруцам на высоких колесах.
Суходолов, увидев маленького, лет трех, мальчишку, мерзнущего на руках у матери, укутал его своим башлыком и взял в седло.
Турчанка зашагала рядом, в глазах ее испуг, недоумение, неожиданная радость. Ее маленький Фуад на коне у казака. А что только о них не говорили! Что людоеды, разбивают о камни головы младенцев, насильники. Она даже, чтобы ее не тронули, хотела надеть болгарскую одежду, да не успела.
Фуад сверху торжествующе поглядывает на мать круглыми и, как это ни странно, синими глазами, да и кудряшки у него льняные. Вот и верь после этого, что все турки черноглазы и темноволосы.
Чем ближе к Адрианополю, тем все чаще попадаются трупы беженцев, брошенные турками обозы, павшие буйволы, разбитые каруцы.
Шел дождь вперемешку со снегом. Кое-где грязь достигала конских коленей. Путь преградила река Марица. Уже вторые сутки не размундштучивали коней.
Дул пронизывающий северный ветер, быстро неслись синеватые льдины. Суходолов, ширяя пикой, нашел брод, где глубина была Быстрецу по горло, крикнул:
— Здеся!
Держа карабины над головой, а патронташи на кончиках пик, казаки форсировали реку и заночевали на снегу, укрывшись кто попоной, кто курткой или мокрым полушубком. В десять утра на рысях влетели они в Адрианополь, заняв его без единого выстрела.
Турки успели взорвать лишь арсенал в загородном дворце, а могучие форты поспешно бросили, сняв замки с орудий крупного калибра.
Генерал Струков — фигурой похожий на подростка, с непомерно большими, на концах распушенными усами — ехал посреди главной улицы второй столицы Порты. Детское, пепельно-серое от усталости, личико его сохраняло непроницаемость. Бурка прикрывала круп поджарого английского коня. Справа от генерала сидел на своем иноходце Верещагин, слева и несколько позади держал штандарт Суходолов.
Болгары, стоявшие по краям мостовой, бросались целовать следы конских копыт. Притворно-радостно бросали вверх свои фески турки.
…Навстречу казакам вышло духовенство с хоругвями, крестами: сморщенный, как печеное яблоко, греческий митрополит Дионисий; величественный армянский архиепископ. Семенил очень скромно одетый болгарский священник; суетился раввин; прятал глаза мулла.
На балконах своих резиденций стояли консулы иностранных держав, наводили бинокли и лорнеты.
Придворные фотографы султана, братья-близнецы Абдуллы — толстенькие, краснощекие, говорливые, — забегая вперед, припадая к своим ящикам, снимали победителей.
