С этими словами капитан передал Русову синюю коробочку с медалью.
У молодого болгарина радостью засветились темные глаза на удлиненном лице. Прижимая награду к груди, он сказал:
— Служу отчине!
— Вольно, разойтись, — скомандовал Бекасов и подошел к Верещагину. Они встретились, как старые, добрые друзья, и до вечера проговорили в палатке Федора Ивановича.
Между прочим, Верещагин поинтересовался, как Русов оказался в батарее Бекасова.
— Под Плавной была такая убыль в людях, что мне его прислали подсобником. Отменный юнак! На перевале я его выпросил у Столетова снова… Болгарское ополчение дальше Шейново не пошло, конвоировало войска Весселя в Северную Болгарию. А Русов так и прижился. Награду ему прислал из штаба полковник Артамонов.
— Чего только не придумает война! — задумчиво сказал Верещагин.
* * *
Стояну Русову не терпелось рассказать Алеше о награде. На следующее утро, получив разрешение унтера, Стоян отправился в афанасьевскую сотню, расположившуюся на окраине города у финиковой рощи. Еще издали Русов услышал громкий казачий гогот и выкрики:
— Откель, станишники, вонь пошла?
— Ажнико дух спирает!
Тюкин купил за бесценок бутыль с розовым маслом, опрокинув флягу с остатком спирта себе в рот, Алифан наполнил ее до краев маслом, а то, что не вошло, вылил на свои порыжелые сапоги.
…На казачьем биваке готовили чай: котелки нанизали на шомполы, а концы их положили на рогатки, воткнутые в землю. Струился пар над котелками, шел дым от цигарок из духовитой махорки.
Суходолов у коновязи пытался накормить Быстреца фуражными консервами, только что прибывшими из России.
Письменная инструкция утверждала, что эти лепешки из гороховой муки и льняного масла сделал какой-то господин Варнеке и они вполне заменяют свежее сено. Но Быстрец упорно отказывался признавать выдумку господина Варнеке, воротил морду от лепешек, покрытых плесенью. Алексей в сердцах бросил «консервы» наземь и стал давить их каблуком, приговаривая:
— Придумал ить чем коня омманывать! Наварнакал! Сам бы жрал!
Он обрадовался, увидев Русова, да еще с медалью.
— Добрый казак! — похвалил Суходолов и шлепнул Русова ладонью между лопатками так, что тот зашатался. Хотел было оказать, что и его представили, да что раньше срока пылить.
— Казаци, казаци! — подтвердил Стоян и теперь шлепнул по спине Алешу. Ну, его не пошатнешь! — Как ты!
— Девяносто шестой пробы, — отшутился Суходолов.
— Может, тебя отпустят града да погледаш? — спросил Русов, пришепетывая, потому что передних зубов у него не было.
Есаул Афанасьев, выслушав просьбу Суходолова, согласился отпустить его пешим и ненадолго:
— Погляди, митякинец, какая тут жисть…
Алифан подмигнул вслед: мол, давай, казак, на своих двоих, да не вертайся, дурень, с пустыми руками…
Город готовился к приезду главнокомандующего: строили триумфальную арку, увитую листьями лавра и мирты, из окон свешивались цветные шали, ковры.
— Теперя скоро будем домом жалованы, — уверенно произнес Алексей, поудобнее сдвигая карабин на спине, — навоевались досыто!
Стоян не понял фразу о скором возвращении домой, но сказал о войне:
— Малко остана, — потому что уверен был: действительно, до конца немного осталось.
Потом Русов, вспомнив об Алешиной Кремене, начал оживленно, помогая жестами, рассказывать другу о болгарском обычае: если девойка идет с ведрами на коромысле, а парень напьется у нее воды — значит, избрал ту девойку.
«Вот чудо, я, когда стоял на часах в Плавне у губернатора, привидел, что воду ту пил, — подумал Алексей, — вернусь, беспременно скажу: „Пора, любима, на Дон“. Как по-ихнему „пора“?».
Вдруг до Русова и Суходолова донеслись громкий плач и крики. Навстречу бежала немолодая турчанка с растрепанными волосами, расширенными от ужаса глазами. Из ее слов можно было понять, что башибузуки порезали беженцев, возвратившихся сюда.
Суходолов и Русов кинулись на помощь.
Издали им показалось, что много мужчин и женщин неподвижно сидят, прислонившись спиной к ограде мечети.
Но, приблизившись, Алексей и Стоян увидели, что это зарезанные прислонены спинами к ограде.
В обозе беженцев на одной страшной ноте тянулся не то стон, не то вой. Башибузуки напали на них при въезде в город возле каменных торговых складов и у этой мечети.
Алексей стал поднимать с земли девушку, раненную кинжалом в грудь. В это время из-за угла склада раздался одинокий выстрел. И он упал.
* * *
Первым порывом Стояна, когда он увидел упавшего Суходолова, было догнать стрелявшего. Выхватив тесак — карабина у него с собой не было, — он бросился к складам, но только увидел, уже очень далеко, убегавшего башибузука.
Русов поспешно возвратился к Алеше.
На груди Суходолова растекалось кровавое пятно. Глаза были плотно закрыты.
— Алъоша, Алъоша! — с отчаянием закричал Русов и стал расстегивать его мундир, чтобы сделать перевязку.
Лицо Суходолова стало меловым, мертвая синь проступила на висках. Русов обнажил рану под левым соском, лихорадочно разорвал свою нижнюю рубашку, смочил кусок ее водой из фляги, стал обмывать рану. Руки его тряслись, не могли остановить кровотечения.
Кто-то рядам склонился над Суходоловым. Невидящими глазами Стоян посмотрел на человека, но черты его расплывались. Только смутно проступала борода лопатой.
Верещагин сразу узнал в лежащем на земле донского казака, еще ниже склонился над ним, приложил ухо к груди, поискал пульс.
— Алеша? — спросил он у молодого болгарина.
— Да, — нисколько не удивляясь, что этот человек знает имя Суходолова, ответил Стоян. — Он жив? — с надеждой, умоляя глазами, чтобы этот человек ответил «жив», посмотрел Русов.
— Убит… Смърт…
Верещагин выпрямился, властным движением руки приказал турку, проезжавшему мимо с повозкой, остановиться.
Вместе со Стояном Василий Васильевич положил на повозку Суходолова лицом вверх.
Удивительно быстро накладывает свой отпечаток смерть: уже заострился нос, истончились губы.
— Ты знаешь, где его сотня? — спросил Верещагин.
— У финиковой рощи, — с трудом выдавил Русов, он не мог говорить, едва сдерживал рыдания.
Повозка тронулась, сопровождаемая толпой беженцев. — Молоденький-то какой, — слышались сочувственные голоса, — где смерть нашел…
Потом толпа отстала, рассеялась. Верещагин спросил:
— Кто убил?
Выслушав несвязный ответ Стояна, помрачнел еще больше…
— У него невеста Кремена в Систово есть?
Русов не удивился и этому вопросу, потряс головой:
— Так.
Худые плечи его задергались.
— Пошевеливайся! — грозно прикрикнул на возницу Верещагин. — К финиковой роще… — и взмахнул рукой, показывая куда ехать.
Вот и еще один россиянин добыл себе червивую каморку.
…Есаул Афанасьев, узнав о том, что произошло, скрипнул зубами, желваки мучительно напряглись на его впалых щеках:
— Эх, казак, казак… Не уберег себя…
Тело Суходолова — в новом мундире и новых брюках — положили на бурку, наброшенную на невысокую, с урезанной вершиной насыпь, формой похожую на редут. Рядом водрузили видавший виды значок сотни.
Алеша лежал, словно подставив лицо весеннему солнцу, вслушиваясь в звуки чужого города: гортанно кричал с минарета муэдзин, чиликала заморская птаха, где-то далеко болгары пели «Шумит Марица окровавленная…»
Русов плакал, не стыдясь слез.
Стали в почетный караул, обнажив сабли, одностаничники Суходолова.
Нежно пахли камелии, теплый морской ветер обвевал огрубелые суровые лица казаков, перебирал на лбу Суходолова золотистый чуб, играл его ресницами, и временами казалось, что они вздрагивают, вот-вот приоткроются.
Полковой священник отец Анатолий отпел покойника.
Афанасьев, подойдя к «редуту», расстегнул пуговицы на мундире Суходолова, достал ладанку с щепотью донской земли.
«Вот и вся награда, что дождался… пролитой воды не подымешь… — вздохнул он. — Даже гроба — домовины нет».
Алифан Тюкин не выдержал: рот его скривила судорога, маленькие глаза часто замигали. «Как же мы, Алеха, без тебя теперя возвернемся в станицу?..»
Тело Суходолова осторожно опустили в могилу, вырытую на опушке рощи, укрыли попоной. Полетели в яму горсти земли. Траурно сникли пики. Зарокотал тревожно барабан. На вбитый могильный крест казаки повесили суходоловскую фуражку с алым околышем.
Быстрец неподалеку, у коновязи, заржал, словно жалуясь на одиночество, забил копытом о землю.
…К вечеру Афанасьев поехал на полевую почту — отправить письмо матери Алексея. Почта занимала большую комнату в нижнем этаже дома, брошенного хозяином-турком. В углах внавал валялись письма. Пожилой почтмейстер с капитанскими погонами, не сразу заметив есаула, продолжал: уничтожать конверты. Он вскрывал их, извлекал оттуда бумажные рубли, присланные из дому, клал себе в карман, а письма разрывал. Под рукой у него выросла целая горка клочьев.
