Один из агентов в казачьем полку уже здесь передал жандармскому офицеру обнаруженную в казарме запретную брошюру. Под внешне невинной обложкой с грифом «Дозволено цензурой» за первой невинной страницей скрывалось возмутительное содержание.
Барон вспомнил, как румынские солдаты под Плевной отказались идти на штурм редута, подняли на штыки своего офицера, угрожавшего им револьвером. Дожили! Да что вспоминать о румынах, разве нет примеров среди наших милых солдатиков?
Там же, под Плевной, осведомитель жандармского корпуса докладывал, что младший унтер-офицер Епифанов говорил болгарскому ополченцу: «Мы-то вас освободим, а кто освободит нас?». Весьма симптоматичное заявление… Надо после окончания войны дать знать по месту жительства этого Епифанова.
Нет, неспроста получена инструкция тщательно подбирать болгарских старшин, отнимать оружие не только у турецких жителей, но и у болгарских, усилить секретный полицейский надзор в армии. Право же, все это имеет свой резон. Теперь полевым жандармам не до набегов на виноградники и ореховые деревья, как это было осенью.
Между прочим, прокламации появились и среди нижних чинов в Адрианополе. Военная экспертиза установила, что они напечатаны в Бухаресте. Но кем? И как пересланы сюда?
Себе-то можно признаться, что в этих прокламациях немало правды. Устои действительно изрядно подгнили. Это он видит абсолютно ясно. И все же будет вылавливать и уничтожать ниспровергателей, защищать существующий порядок с оружием в руках. Даже, если понадобится, погибнет сам. Здесь для него выбора нет и быть не может.
Хотя к чему такие мрачные мысли. Не следует преувеличивать опасность. Когда ходоки в народ сунулись к мужикам, те сдавали их нам, а из прокламаций крутили цигарки. И здесь, в армии, Бекасовы не так уж опасны. Он только пугает себя. Переловим голубчиков, шейки свернем, на том и успокоитесь.
А сейчас Бекасова придется этапом отправить в Одессу — там попались его дружки. Хотя барон с большим удовольствием передал бы этого капитана полевому суду.
…Два часа назад был сделан тайный обыск в палатке Бекасова, и в его чемодане с двойным дном нашли тонкую рукопись — обращение к офицерам: «Разве вы не гордитесь декабристами? Отчего же не идете их следом? Вправе ли молчать, видя, как одряхлевший деспотизм грабит народ? Для чего существуете вы на свете? Чему служите? — вот вопросы, которые каждый честный человек должен задать себе».
Далее жандармы обнаружили свежую пачку прокламаций, тетрадь с надписью: «Диалектика и ее применение в науке», брошюру «Интернационал и революция», переведенную с французского и, года два назад, изданную в Женеве.
Барон Газельдорф решил доложить о своих действиях Артуру Адамовичу Непокойчицкому, задержавшемуся в Адрианополе, хотя Главная квартира уже переехала в Сан-Стефано.
Газельдорф знал Непокойчицкого еще по сорок девятому году, когда они вместе и достаточно успешно расправлялись с венгерскими мятежниками. Знал непримиримость генерала к таким типам, как Бекасов. Сколько Артуру Адамовичу сейчас? Кажется, года шестьдесят четыре.
Полковник вызвал денщика, приказал бархоткой пройтись по лаку сапог, нафиксатуарил усы, два-три раза натренированным жестом вбросил в глазницу монокль и отправился к Непокойчицкому.
* * *
Князь Черкасский вышел от Непокойчицкого в страшном гневе. Он услышал от генерала об аресте Бекасова, его тлетворной деятельности и, — разъяренный, больше обычного припадая на правую ногу, шел длинным коридором штаба к выходу на улицу.
Все клокотало в Черкасском.
Он хорошо помнил отца этого преступника, вполне порядочного, хотя и разорившегося дворянина, соседа по тульскому имению, бывал в доме Бекасовых, где воспитанный мальчик Федя почтительно кланялся ему. Теперь то, что услышал Черкасский от Артура Адамовича, вызвало в князе прилив буйного возмущения. Нигилисты добрались и до армии! Это их Чернышевский звал к топору. Это наверняка они подожгли недавно в Адрианополе деревянные казармы, где расположился лейб-гвардии Московский полк, и при этом погибли знамя и с десяток солдат… Поджигатели и убийцы!
Если так пойдет дальше, жди гильотину для государя и аристократов. Только что порядочные люди были возбуждены процессом 193-х[54], прошедшем в особом присутствии правительствующего сената. Преступное сообщество хотело перерезать всех чиновников и зажиточных людей, низринуть существующий порядок. Приговор же вынесен безобразно мягкий. Не думаем, что Истанбул и Лондон воспримут его как нашу шаткость. Только двадцать восемь человек послали на каторгу. Хорошо еще, что государь проявил достаточно твердости, показал, что есть у нас сила, санкционировал административную высылку восьмидесяти, оправданных судом.
А результат дряблости, неуместного либерализма: через день после приговора подлая стриженая нигилистка, девка с жидовской фамилией, стреляла на Гороховой в генерала Трепова[55]. Это выстрел в империю!
На повороте коридора князь Черкасский почти столкнулся лицом к лицу с арестованным Бекасовым. По бокам его шли два жандарма.
Черкасский побледнел, острые зрачки с ненавистью пробуравили еретика.
— Захотели, Робеспьер, Парижской коммуны? — прошипел он уже вслед Бекасову. — Не выйдет!
* * *
Федора Ивановича ввели в кабинет начальника штаба армии. Рядом с расплывшимся Непокойчицким сидели поджарый, молодящийся жандармский полковник, которого Бекасов видел впервые, и совсем юный офицерик. Лицо Непокойчицкого, как всегда, — гипсовая маска. Высокий лоб, переходящий в лысину, гладок. Генерал неторопливо перелистывал лежащее перед ним «Дело бывшего артиллерийского капитана императорской армии…» и посасывал сигару.
Дойдя до прокламации, дважды перечитал то место, где речь шла о процветании воровства и взяточничесва в интендантстве, о коррупции среди высшего начальствующего состава, которое наживается на недобросовестных подрядах, оставляя армию босой, голодной, а раненых без лекарств и транспорта.
Генерал ожесточенно вдавил сигару в пепельницу.
«Пся крев! Это камень в меня. Неужели они могли что-то пронюхать о проданном праве на поставки?» — подумал Непокойчицкий.
Гипсовая маска сползла с его лица. Артур Адамович, мысленно выругавшись еще круче, поднял на Бекасова глаза: они прижимали к стене, уничтожали.
«Правильно сделали, что недавно удвоили жандармские эскадроны в армии и прибавили им денежное довольствие. Надо-бы втрое увеличить».
— Изволите распространять развратный катехизис анархии? Проповедовать пагубную вольность? Растравлять язвы моральные? — Непокойчицкий говорит тихо, задыхаясь от злобы. — И это есть патриот?
— Я кавалер двух орденов, полагаю, полученных недаром, — посмотрел прямо в глаза генералу Бекасов.
— Считайте, что орденов у вас уже нет, — зловеще произнес Непокойчицкий, — ваше счастье, что заключен мир. А то бы, по законам военного времени, вас предали суду и немедленно расстреляли за разложение императорской армии. Сегодня же!
— Я действую согласно своей совести. О патриотизме у нас разное представление.
— Вы смутьян и враг отечества!
Жандармский полковник внимательно разглядывал Бекасова в монокль.
«Хорошо, что они, видно, не знают об Анатолии Викторове, а письмо Цветана я уничтожил», — с облегчением подумал Федор Иванович и гордо выпрямился, когда молоденький жандармский офицер в синем мундире начал срывать с него погоны, ордена и даже белый академический значок.
* * *
Князь возвратился совершенно разбитым на свою квартиру в Сан-Стефано, в дом богатого грека со странной фамилией — Алмаз. Надел домашний бархатный пиджак и, чтобы отвлечься от нервных, беспокойных мыслей, навеянных встречей с капитаном-бунтарем, стал просматривать свой «Проект учреждения управления княжества болгарского». Он хотел долгой и достаточно жесткой оккупации Болгарии, с сильной и решающей властью императорского комиссара. Создание национального правительства ему виделось где-то в весьма далекой перспективе.
Князя опять стала мучить мысль, что его не жалует главнокомандующий, поэтому не пригласил на встречу Нового года в Казанлыке, хотя многих пригласил; не допустил к мирным переговорам с турками. Не иначе в Петербурге прочат кого-то другого в верховные комиссары Болгарии.
И действительно: там подыскивали для Болгарии императорского верховного комиссара не столь прямолинейно-резкого, каким проявил себя Черкасский, а службиста погибче, потоньше и в конце концов остановили выбор на генерал-адъютанте Дондукове-Корсакове.
…Князь прилег. Из-за кипариса в окно заглянуло лицо Бекасова. Сгинь! Смутьяны хотят овладеть и Болгарией, но он не позволит, не позволит! Здесь будет протекторат! И никаких ополченцев. Эта дрянь уже теперь сочиняет конституции. Я их вымету всех до единого!
