Они разгрузили повозку и вернулись в дом. К вечеру посвежело. Вершины Савойских Альп еще лежали в снегу, и на горах Юры между соснами еще виднелись белые полосы. Бизонтен решил вместе с Мари пройтись и повел ее по дороге, подальше от колючей изгороди, скрывавшей часть озера. Вода в озере была лиловато-розового цвета, по ней бежали длинные бледно-оранжевые полосы, они медленно стягивались к тени, падавшей от гор, и тихо гасли там.
— Ты каждый вечер смотрел на озеро? — спросила Мари.
— Да.
— Поклянись!
— Клянусь. И знаешь, теперь я смог еще лучше измерить всю мою любовь к тебе.
Они еще задержались здесь, не в силах прервать поцелуя, потом медленно направились к дому, где уже кипела жизнь. Вновь привезенные ребятишки успели свести знакомство не только с Жаном, Леонтиной, но даже с Клодией. И эта новая дружба, казалось, немного рассеяла их грусть. Конечно, те, что постарше, еще держались настороженно, старались спрятаться, как только отворяли дверь, но уже чувствовалось, что для них забрезжила жизнь.
Барбера и его дружок ушли ночью, унося с собой длинное послание лекарю от Ортанс, которое она дала прочесть Бизонтену. В письме говорилось об уже сделанных и еще предстоящих работах. Писала она также о празднике, добавив, что, если Блондель не приедет к нужному сроку, она в одиночку отправится в Франш-Конте. Бизонтену очень хотелось сказать Ортанс, что лично ему не слишком-то по душе эта приписка, но, встретив ее строгий взгляд, он предпочел промолчать. Он все яснее и яснее отдавал себе отчет, что цель этой девушки — растратить всю себя для других, но растратить иначе, чем выхаживание калечных ребятишек. Всем младенцам, которых привез Барбера в первое свое посещение, уже нашлись родители, и надо было теперь добиться того, чтобы только что доставленных детей также усыновили бы люди, способные дать им счастье. В отношении старших ребятишек задача была куда сложнее. Ортанс как-то завела об этом разговор:
— Я буду принимать всех, кто к нам явится. Буду вносить в книги все сведения о них, а детей мы оставим пока здесь до приезда Блонделя. Пускай он и решит.
К счастью, работы хватало: надо было покрыть крышей соседний дом, его поскорее хотели привести в жилой вид, чтобы там могли свободно разместиться все те, кто обрабатывал землю, ухаживал за скотом и детьми, чтобы им не приходилось беспрерывно находиться вместе с ними.
Прошло время, и вместе с появлением Барберы, который привез пятерых детей, май, уже близившийся к середине, принес с собой теплую солнечную погоду. Весна распевала свои песенки в гуще зеленых изгородей. Перламутром отливало озеро.
В иные дни Савойские Альпы казались столь близкими, и, глядя на них, Бизонтен невольно ожидал, что вот-вот с минуты на минуту на их склонах закопошатся люди. Одни только вершины, те, что подальше, по-прежнему блистали ослепительно снежной белизной, такой неправдоподобной на густой лазури неба.
Блондель приехал к вечеру, за четыре дня до предстоящего праздника, когда должно было состояться коронование королей попугаев. Привез он с собой четверых младенцев и одну девочку лет девяти, которая едва не погибла во время пожара, когда подожгли их дом. Лицо ее превратилось в бесформенный кусок изуродованного мяса, а черные глаза казались двумя дырами, так как веки тоже обгорели. При ее появлении все на миг оцепенели, даже голос потеряли. Когда девочку увели в соседнюю комнату, Блондель сказал:
— Я понимаю, что испытывает и думает каждый при виде ее. Но она жива. Не печальтесь, не пугайтесь в ее присутствии, потому что сама она не грустит, хотя улыбка ее больше похожа на гримасу. Но все-таки это улыбка. Надо дарить ей столько же любви, сколько вы дарите остальным детям, только не переусердствуйте, не то она сможет это заметить, а нам всем необходимо, чтобы она была точно такой же, как и прочие ваши подопечные.
Бизонтену тут же подумалось: ну кто же согласится удочерить этого ребенка, кто решится подойти к ней, приласкать ее, поцеловать. И лекарь, должно быть угадав его мысль, проговорил:
— Вот уже два месяца, как я ее нашел. Два месяца я ее выхаживаю. Она наконец поправилась, — он вздохнул, — если только можно употребить это слово. Теперь нам остается одно — найти людей, которые согласятся ее полюбить… И мы таких найдем.
Вечером, когда всех ребятишек уже уложили спать, взрослые собрались вкруг длинного стола, этот стол, собственноручно сделанный Бизонтеном, занимал всю середину большой комнаты, где малыши проводили целые дни, если ненастье не пускало их на улицу. Зажгли две свечи. В очаге тлели дрова. Наступила минута молчания, какого-то особенно давящего после криков и возни ребятишек. Первым нарушил его Блондель:
— Ну а теперь расскажите мне, как у вас идет жизнь? И для начала объясните-ка мне, что это такое — Праздник попугаев.
— Вам лучше расскажет Бизонтен, — сказала Ортанс, — он уже не раз на этом празднике бывал.
Бизонтен объяснил, что попугай — это, мол, такая птица — или набитое птичье чучело, или просто искусно сделанная, которая будет изображать попугая. Прицепляют попугая на самый верх шеста, и тот, кто его собьет, будет увенчан королевской короной.
— Королей будет трое, — добавил он. — Венчают за лучшую стрельбу одного лучника, одного арбалетчика и одного аркебузчика. Нынешний год…
Бизонтену не удалось досказать начатой фразы. Лицо Блонделя внезапно исказилось, он вскочил с места и воскликнул:
— Нет! Замолчите! Эти игры то же самое убийство, одна из его ипостасей! Они прославление насилья! Это прообраз всех тех поступков, результаты коих вы сами можете видеть на истерзанных телах наших детей! И вы требуете, чтобы я поощрял такие зрелища? Хотите, чтобы я глядел на жесты людей, на эти жесты убийц, и это я, я, который посвятил себя тому, чтобы спасать жизнь? Хотите, чтобы я рукоплескал ловкости тех, кто убил моего маленького Давида и кто до сих пор еще убивает его по ту сторону Юрского массива?
У него вдруг перехватило горло. В пугающей тишине этой комнаты, где, казалось, еще грохотали раскаты его гнева, он торопливо начал ходить взад и вперед. И стук его каблуков по только что положенным новеньким плиткам был подобен выстрелам, но не настоящим, а игрушечным, подобен отдаленному подражанию тем тирам, которые он сам осуждал. Слушатели сначала не прерывали его долгое хождение по комнате, потом заговорила Ортанс, заговорила с мягкостью, какой от нее никогда еще не слышали.
Сначала она упомянула о детях. Сказала, сколько радости они им дают, одно их присутствие здесь. Вся жизнь их сосредоточена в этом селении. Постепенно она разошлась, голос ее окреп и мало-помалу приобрел свои обычные властные интонации. После того как она рассказала Блонделю о всем том, что происходило здесь в его отсутствие, она вдруг спросила его почти суровым тоном:
— А знаете, сколько у нас осталось сыра?
Блондель молча взглянул на нее и отрицательно покачал головой.
— Всего на четыре дня.
Он перестал ходить, остановился перед ней и сказал:
— Достанем.
— Конечно, достанем. А вы знаете, сколько у нас осталось денег?
— Нет. Но ведь было же условлено, что все финансовые расчеты по вашей части.
— Вот потому-то я вам об этом и говорю. Я умею аккуратно вести денежные счета, но, к сожалению, не обладаю талантом размножать монеты.
Она тоже поднялась, встала перед Блонделем, который едва доходил ей до плеча. С минуту она не спускала с него глаз, потом бросила:
— Лекарь Блондель, у нас осталось ровно тридцать пять флоринов и восемь су. Ибо мы живем милостью наших благодетелей, таких, как мастер Жоттеран, и еще трех-четырех его друзей.
При этих словах Блондель взорвался. Вскинув руки к небу, он крикнул:
— Тогда, стало быть, это вы затоптали тот чудодейственный пыл, охвативший весь город! Стало быть, вы…
Ортанс прервала его речь:
— Ничего мы не затаптывали, но вы сами отлично понимаете, что хворост быстро занимается и столь же быстро сгорает. Правда, горит он ярким пламенем, но, если не подкинуть в печку дров, как бы красиво ни полыхал огонь, он быстро погаснет. Мы живем далеко от города. У каждого человека свои собственные заботы. Жизнь не так-то уж легка. Не хочу сказать, что они нас забыли, раз они приходят нам на помощь. Но если нам нужны деньги, если вы хотите вновь оживить, как вы выразились, этот пыл, вам придется, хочешь не хочешь, пойти навстречу жителям этой страны с их образом мыслей и со всеми их обычаями.
Ярость, только что владевшая Блонделем, сразу, казалось, стихла, на смену ей пришло неизбывное изнеможение. Он обвел взглядом присутствующих, подошел к скамье и сел. Положив локти на край стола, сжав ладонями виски, он, видимо, размышлял. Ортанс приглядывалась к нему с минуту, потом сказала все тем же спокойным своим голосом:
