Теперь он заговорил быстрее и громче. Потом остановился. Толпа по-прежнему безмолвствовала, онемевшая, скованная, плененная его взглядом. И еще много минут он держал ее в тенетах своих слов, описывая разоренный Франш-Конте, говорил о Ревероле, который станет градом жизни после того, как был он градом смерти. Упомянул, что сам он скоро перевалит через Юрский горный массив и отправится на поиски брошенных на произвол судьбы детей, упомянул также, что его друзья вскоре направятся в Ревероль, чтобы начать там работу, кому какая по силам, помогут деньгами или натурой, внесут свою лепту. И так как в ответ слушатели кто размахивал принесенной с собой одеждой, кто подымал кулек с провизией, он сказал, что все это нужно снести пока в Ратушу и сложить там, дабы уберечь от крыс, пока Ревероль не будет в состоянии принять первых спасенных от гибели детей.
Упомянул он также о мастере Жоттеране, который безвозмездно отпустил им нужный для работы материал, не забыл сказать о членах Совета, которые обязались способствовать этому начинанию.
В первые минуты, когда Блондель начал вглядываться в лица толпившихся вокруг людей, Бизонтен подумал: «Что ни говори, а он у нас великий актер, ну чисто театр здесь развел». Но сейчас, как и сотни собравшихся здесь, он видел Блонделя сквозь застилавшую глаза пелену слез.
Наконец лекарь внезапно замолк, голос его упал, и, явно лишившись последних сил, он сошел с трибуны, взгромоздился на свою повозку с помощью стражников, и тут крики, еще более мощные, чем небесный гнев, заполнили все пространство. Они все росли, пока повозка лекаря, подпрыгивая на булыжниках мостовой, въехала под городские ворота и застучала по деревянному мосту. И в кликах этих была радость, были слезы всего города, изнемогающего от любви.
После отъезда Блонделя словно бы образовалась какая-то пустота, но внутренняя лихорадка, сжигавшая их всех, подгоняла тоже, казалось, застывшее время. И быстро текли часы в домике на берегу озера, где два этих дня они держались все вместе. Да и город стал иным. Чудилось даже, что возросло вдруг количество соседей, потому что к ним то и дело заглядывали люди, предлагали свои услуги, осведомлялись о здоровье обожженной малютки. А девять новоприбывших ребятишек, коль скоро нельзя было пока что поместить их в Ревероле, внесли поправку к ранее принятому решению — местом их карантина стала больница Святого Роха, находившаяся за городскими стенами. Каждое утро Ортанс в сопровождении цирюльника, ухаживавшего за детьми, отправлялась вместе с ним в больницу. Но, в отличие от старика, Ортанс не удавалось проводить там целые дни. Ей приходилось встречаться с чиновниками, чтобы привести в порядок дела по усыновлению детей. Ибо перед отъездом Блондель долго втолковывал ей:
— Надо ставить перед будущими родителями непременное условие: они должны усвоить, что усыновляют младенцев ради их спасения, а не ради того, чтобы получать от этого радость для себя лично. — В его глазах самым идеальным решением было бы доверить младенцев матерям, потерявшим собственных детей. В душе каждой из них нерастраченный запас любви, и они жаждут применить его на деле. И наверняка тогда обе стороны будут равно счастливы.
Бизонтен, Пьер и маленький Жан еще целый день работали на прежней стройке, им помогал сам мастер Жоттеран и два других плотника, которым и было поручено закончить крышу. Бизонтен даже закручинился при мысли, что сам не успеет довершить начатое дело.
— Да не хмурься ты зря, — посоветовал ему Жоттеран, — подумай, за какое дело вы беретесь — строить земной рай, о котором нам Блондель говорил. Ну скажи сам, мог ли ты даже мечтать, что такая работа выпадет на твою долю?
Слова свои старик сопровождал хохотом. Десятки раз на дню он рассказывал о своем малютке Жозефе, твердил, что ребенок этот согреет его стариковские дни, что наконец-то жизнь приобрела для него подлинный смысл.
По городу поползли слухи, что кое-кто не слишком-то доволен тем, что произошло на площади после речи Блонделя. Некоторые жаловались, что город втянулся в скверную историю и обойдется им всем она ох как дорого. Этим людям уже чудилось, что непременно повысятся цены, возрастет мостовая пошлина, но так как чувствовали они себя явно в меньшинстве, то во всеуслышание об этом говорить не решались.
Как-то вечером дядюшка Роша, вернувшись домой, заявил:
— Теперь вот уж весь город меня знает. Если так и дальше пойдет, быть мне почетным гражданином города Моржа, и придется Мари сшить мне черный кафтан. А вы потрудитесь величать меня: Высокоуважаемый член магистрата.
Когда затих общий смех, вызванный этими словами, цирюльник сообщил, что большинство детей до сих пор находятся в плохом состоянии — до того они истощены.
В последний день работы на прежней стройке Бизонтен приготовил лес, который нужно было доставить в Ревероль, сложил инструмент и все, что положено было увезти отсюда. С ним пришел побеседовать какой-то незнакомый ему каменщик. Оказалось, зовут его Никола Доньи и работал он у мастера Женаза, а сам мастер Женаз тоже член Совета. Никола сказал, что был бы просто счастлив поработать вместе с Бизонтеном. Был он широкоплеч и грузноват, даже чуточку брюхо торчало, лицо у него было полное, а взгляд правдивых карих глаз излучал доброту. Бизонтен тоже обрадовался этой неожиданной встрече — ему почему-то казалось, что это хорошее предзнаменование и работа у них пойдет ладно.
Ночью Мари немножко поплакала, и при одной мысли об их разлуке Бизонтену стало так горько на душе и он почувствовал сильнее, чем когда-либо, что по-настоящему полюбил ее.
— Мне до того хочется, чтобы ты туда ко мне поскорее приехала, — сказал он, — что я за четверых буду работать, уж никак не меньше.
Мари прижалась к нему и шепнула:
— Каждый вечер на заходе солнца ты гляди на озеро, и я тоже на него буду глядеть.
Бизонтен пообещал исполнить ее просьбу, но она все так же печально продолжала:
— Но ведь в иные вечера туман бывает, как же ты озеро тогда увидишь?
— А я на туман глядеть буду и буду о тебе еще сильнее думать.
Случалось, и не раз, Бизонтену расставаться с женщинами, пускаясь в путь, и, бывало, на долгие сроки, куда более долгие, чем эта их разлука, но на сей раз что-то порвалось в его душе в минуту расставания, и было это совсем иное чувство, так что пришлось его, хочешь не хочешь, скрыть под взрывом смеха.
Он нашел в себе силы рассмеяться — разумеется, из-за детишек. Мари сумела сдержать слезы. Утро выдалось как раз такое, какие любил Бизонтен, — свет медленно струился у подножия еле видных отсюда гор, как будто светозарный поток сумел проложить себе путь в каменной груди утесов. На пристани уже толпился народ. Рыбаки, ставившие паруса, кричали ему вслед:
— Доброго пути! Если вам что понадобится, мы все тут!
Знакомые ему возчики подходили пожать руку и уверяли, что, когда попадут в те края, непременно проедут через Ревероль. Приветствовали их также стражники при караулке, а также городские мельники. И всякий раз наши путники в ответ махали им, а то и бросали по пути слова благодарности. На пригорке им пожелали доброго утра крестьяне — кто очищал от камней свое поле, кто орудовал киркой. Какой-то виноградарь из Монна узнал их, так как видел вместе с Блонделем, он бросил свой участок, кинулся в погреб и подбежал к ним с четырьмя бутылками старого вина и при этом сказал:
— Вот кончу с подрезкой, приеду вас проведать и еще винца привезу.
Первый день прошел незаметно — устраивали себе помещения, отвечали на множество вопросов старика Фонтелье, задававшего каждый вопрос по десять раз и от души радовавшегося их приезду, особенно потому, что появление Чудесного Безумца окончательно лишило его сна с первого же дня.
На следующий день поутру началась стройка. Уезжая, Блондель дал им точные указания. Он хотел, чтобы подготовили две большие комнаты. В первой разместится кухня и здесь же будут кормить детей, в другой устроят спальню. На втором этаже оборудуют комнату поменьше и предоставят ее для наиболее истощенных ребятишек. Блондель также выразил желание, чтобы пол был выложен плитками, а стены оштукатурены и побелены мелом; он добавил, что многие младенцы умирали потому, что их держали в грязных, неопрятных домах. По мнению старика Фонтелье, все это было излишней роскошью, и, покачивая головой, он твердил:
— Ну и чертушка этот Блондель! Скажи мне кто-нибудь, что я в нашем-то селенье увижу такой роскошный приют, я бы ему прямо в лицо рассмеялся!
Однако чувствовалось, что вся эта суетня и хлопоты наполняли его душу радостью. Раз двадцать на день являлся он на стройку, предлагал свои услуги мужчинам, да и Ортанс тоже, но та, желая избавиться от слишком разговорчивого старика, просила его что-нибудь поделать на кухне. Само собой разумеется, он делил с ними все трапезы и Бизонтен, смеясь, говорил:
