— Входите, входите быстрее. Согрейтесь-ка у очага, — заметил Бизонтен.
Оба подошли к печке, и мастер Жоттеран заявил:
— Погреться никогда не мешает, особенно после тамошней залы, где мы заседаем, она такая огромная, что, если даже спиной к огню сесть, все равно не поможет. Но мы, разумеется, сидим спиной к двери.
Он расхохотался и сел между кузнецом и Бизонтеном. Блондель устроился напротив него между Клодией и Ортанс. Сидел он в своей обычной позе, весь напряженный и как бы отсутствующий. Глаза его, словно бы затянутые прозрачной дымкой, блуждали где-то далеко над уходившим вверх пламенем. Старик Жоттеран отдышался и заговорил, стукнув ладонью по колену Бизонтена.
— Так вот, парень, работы у тебя будет по горло. А ты первый у нас умелец из старья делать новенькое, так что, уж поверь на слово, будет и на твоей улице праздник.
Тут он заставил своих слушателей подождать продолжения и только после короткого молчания проговорил:
— Принято… И я могу прямо сказать, что такие минуты в жизни только один раз бывают. Кому бы еще удалось увидеть, как все члены магистрата да и сам старейшина прослезились. Черт побери, до самой смерти такого не забуду.
Блондель по-прежнему смотрел куда-то вдаль, словно видел иные миры. Крупные слезы катились по его как бы высеченному из камня лицу. Его била легкая дрожь, и даже волосы его как будто зашевелились, и стало заметно, сколько в них уже вплелось седых прядей.
— Магистрат не только дал свое согласье, — продолжал старик Жоттеран, — кстати, единодушное согласье: видно, не устояли против порыва великодушия. Каждый из членов Совета обязался принять личное участье в этой стройке. И кроме того, Совет обратится ко всем жителям города с просьбой о содействии. Вот оно как. А лекарю Блонделю поручили перед отъездом поговорить с людьми, завтра перед полуднем. Совет решил, что никто, кроме Блонделя, не сможет так зажечь человеческие сердца.
Старик замолчал, и ветер вновь завладел ночной мглой.
В это утро Пьер с кузнецом выбрались из дому чуть свет на повозке Блонделя. А вернулись, успев заново подковать лошадку лекаря. Шерсть ее так и лоснилась. Сбруя щедро смазана жиром, а все медяшки блестели, как чистое золото.
Блондель сиял.
— Как жаль, что вы уезжаете при таком ветре, — заметила Ортанс, и глаза ее затуманила глубокая печаль.
— Жаль? — переспросил Блондель. — Вы, очевидно, хотите сказать, что это просто удача. Небеса с нами, пусть даже они сердито хмурятся.
За одну ночь ветер разошелся вовсю. Хотя он уже не с такой яростью обрушивался на город и озеро, но по небу ползли огромные, темные, как сажа, тучи. Блондель глядел на них так пристально, будто хотел притянуть их к себе, и добавил:
— Тучи эти — проявление всемогущего. Эти взбаламученные шквалом небеса — именно они то, что требуется для больших начинаний. А то, на которое мы пускаемся сейчас, самое благородное из всех предприятий. Оно начинается в этой взбесившейся серятине, и в нашей воле сделать так, чтобы небо вскоре очистилось и открыло безбрежные горизонты света и мира.
Бизонтен взглянул на Ортанс и увидел, какого огромного усилия стоит ей подавить свое волнение. «Ты, — подумалось ему, — ты из тех, кто глотает слезы, дабы вскормить ими свою любовь».
Маленький Жан, которого Блондель через час отрядил на Гран-Рю, вернулся и крикнул:
— Там столько народу, ну прямо ярмарка.
— Городской глашатай, видать, потрудился на славу, — заметил Бизонтен.
Портовые грузчики, моряки, возчики и рыбаки сразу же признали Блонделя и подошли поближе. Но, не дойдя нескольких шагов до его повозки, остановились, смущенные и молчаливые. Наконец появилась вооруженная стража, прислать которую обещался старейшина и чьей обязанностью было прокладывать путь Блонделю через толпу. Их было два десятка и все в парадной форме, в голубых мундирах с желтыми отворотами, в шляпах с перьями и с позолоченными портупеями. Блондель повернулся к своим друзьям из Франш-Конте и сказал:
— Дорогие мои, давайте сейчас попрощаемся здесь, а то нас того гляди разлучит толпа.
Он расцеловал их всех по очереди. Мари плакала. Ортанс с суровым лицом и застывшим взглядом не проронила ни слезинки. Клодия была еще бледнее, чем обычно, но тоже не плакала, и трудно было угадать, что творится в ее душе. Верный Шакал вертелся вокруг повозки, и пришлось Пьеру его увести и запереть в конюшню. Цирюльник попросил Блонделя:
— Поклонитесь от всех нас нашему несчастному Конте.
Лекарь сердечно поблагодарил остающихся и уселся в повозку. Стражники окружили его, и повозка тронулась. Через пристань они проследовали на улицу Пюблик. Когда стража вступила на Гран-Рю, толпа, сплошь забившая всю улицу, расступилась. Гул голосов пробежал из конца в конец, потом раздались возгласы, их не мог заглушить ни бой барабанов, ни пронзительный свист дудок. Сто двадцать человек, составлявшие почетный эскорт, стояли в ожидании под развевавшимися знаменами посреди улицы.
Бизонтен посадил себе на плечи Леонтину, а Пьер маленького Жана. Женщины цеплялись за полы их плащей, а оба старика замыкали шествие, стараясь не отстать от стражников, идущих в последнем ряду, и таким образом держаться за ними, в кильватере. Люди размахивали из окон флажками. Кое-кто для такого случая вытащил длинные красно-белые, бело-зеленые, желто-красные флаги, и они то вздувались от ветра, то опадали. За музыкантами шагал какой-то человек, он высоко вздымал знамя на коротком древке, и оно взлетало наподобие цветной стрелы, нерешительно колеблясь, разворачивалось во всю ширь, потом, плывя по воздуху, опускалось вниз.
Кортеж наконец достиг Башенных ворот, где была сооружена трибуна. Под широким синим балдахином, украшенным серебряной бахромой, стоял старейшина и все члены Совета двенадцати в парадной форме. Когда кортеж остановился у трибуны, когда музыка стихла, толпа на миг примолкла было в нерешительности, но тут же из всех глоток вырвался один оглушительный крик. И от этого крика сжималось сердце. Гул голосов все нарастал, как морской прибой, он бился о фасады домов и о каменную кладку укреплений, и на мгновение даже показалось, будто под его напором ветер робко прильнул к тучам и будто он унесет с собой их всех из этого края и домчит по озеру до самых Савойских Альп. Тут старейшина, долговязый человек, пожалуй, еще похудее Бизонтена, выступил на шаг вперед и поднял обе свои огромные ручищи. Воцарилась тишина.
— Добрые жители нашего града, — начал он замогильным голосом, разнесшимся, однако, до самых дальних углов, — лекарь Блондель сейчас будет говорить с вами. Вы слушайте его и не галдите зря. И если шум помешает тем, кто стоит сзади, услышать его слова, все равно молчите и ждите, пока он кончит. Те, что стоят в первых рядах, потом перескажут слова нашего друга… Я не собираюсь обращаться к вам с речью, скажу только одно: я горд, весьма горд тем, что я глава этого города, населенного из конца в конец только добрыми людьми.
Снова послышался рокот голосов, но тут же все стихло, когда Блондель показался на трибуне. Старейшина дружески хлопнул лекаря по плечу, и лекарь ответил тем же. Теперь гул голосов превратился в шепот, потом, по мере того как взгляд Блонделя обегал все эти сотни и сотни лиц, всю эту толпу, над которой высились флаги и виднелись мордашки детей, сидевших на плечах родителей, наконец воцарилось полное молчание. Блондель все пристальнее вглядывался в лица собравшихся на площади, медленно поворачивая голову, словно хотел вперить свой взгляд в каждую пару глаз. А потом возвел свой взор к небу. Рука его, очень белая и на вид почти невесомая, взлетела вверх, отчетливо видная в этом хмуром утреннем свете. И даже ворчание ветра, казалось, и то вроде бы утихло. Тогда он заговорил, но голоса не усилил, и однако его было слышно даже в самом дальнем конце площади.
— Друзья мои. Эти небеса, темные, будто затянутые пеплом, грозно нахмурились. Но только потому, дабы напомнить нам, что по ту сторону гор Юра разражается еще более страшная гроза, которую вызвали люди, охваченные безумьем, уже годы и годы творящие зло…
Не торопясь он опустил вскинутую руку и снова обвел взглядом слушателей, потом продолжал:
— Вы сами видели, добрые люди страны Во, что сталось с детьми, которые чудом уцелели после ужасной резни. Ваши сердца дрогнули от жалости, вы лили слезы, и вы решили их всех спасти. Ваше великодушное деяние удивит и будет удивлять весь мир еще века и века. Восхищенные народы будут повторять из поколения в поколение, что именно здесь, в этом мирном городе, на берегу прозрачных вод вашего озера, родилась самая великая песнь любви, и песнь эту никогда еще не подхватывали такие толпы людей с тех пор, как Иисус воцарился во владениях отца своего.
Теперь он заговорил быстрее и громче. Потом остановился. Толпа по-прежнему безмолвствовала, онемевшая, скованная, плененная его взглядом. И еще много минут он держал ее в тенетах своих слов, описывая разоренный Франш-Конте, говорил о Ревероле, который станет градом жизни после того, как был он градом смерти. Упомянул, что сам он скоро перевалит через Юрский горный массив и отправится на поиски брошенных на произвол судьбы детей, упомянул также, что его друзья вскоре направятся в Ревероль, чтобы начать там работу, кому какая по силам, помогут деньгами или натурой, внесут свою лепту. И так как в ответ слушатели кто размахивал принесенной с собой одеждой, кто подымал кулек с провизией, он сказал, что все это нужно снести пока в Ратушу и сложить там, дабы уберечь от крыс, пока Ревероль не будет в состоянии принять первых спасенных от гибели детей.
