На полу и столиках старая аппаратура: проектор, генератор, внутренности двух телевизоров. Кабинет дедушки не узнать. На шкуре зебры громоздятся коробки, некогда великолепный павлин кверху лапами валяется за диваном. На постаменте, где раньше стояла пума, половина энциклопедии “Британника” издания 1929 года. Пума, значит, тоже сбежала.
Всюду бумаги, всюду книги – жалкие, полусгнившие книги, которые ее брат покупал на гаражных распродажах, старые выпуски журналов “Нэшнл географик” и “Лайф”. Стопки телефонных справочников с порванными корешками и закладками из газетных вырезок: прогнозы погоды, результаты матчей, некрологи – ни одной знакомой фамилии. Никакой логики, насколько могла судить Хелен. Шум и ярость, ничего не означающие. Или означающие что-то утраченное.
В дальнем конце комнаты стоял шкаф с двумя кодовыми замками на дверце. Как странно: среди чувств, следовавших за ней по дому, не было страха. Грусть, усталость, сожаление, но не страх – несмотря на заброшенные комнаты, пыльные чучела с пустыми глазами. Теперь же при виде замков ей стало не по себе. Стена была в подтеках, от нее отслаивались обои, сам шкаф, похоже, прогнил. Она потянула за ручку, и петли почти поддались. Еще два рывка – и из трухлявого дерева выпали болты.
Шкаф был маленький, всего три полки, на каждой в ядовито-желтых коробках лежали шестидюймовые бобины с кинопленкой формата “8 Супер”. Хелен стояла и смотрела на них, думая о груде камер и проекторов, всего час назад таких безобидных. Порнография? Но ее не покидало ощущение, что за всей этой секретностью кроется что-то куда более зловещее. Роберт в жизни ни к кому не притрагивался, напомнила она себе, и все равно к горлу подкатила тошнота. Неужели из-за жалости к брату она что-то упустила? Все больше нервничая, она взяла с полки коробку, на которой Роберт черным маркером написал “Элис?” и дату. Озадаченная знаком вопроса, она помедлила, затем взяла следующую: “Мэри + Элис”. Пусть это окажутся взрослые, взмолилась она. Перед глазами всплыла картина: двух несчастных местных шлюх уговорили заняться своим ремеслом перед камерой. И Роберт это снимал? Почерк на футляре не оставлял сомнений – дома у нее лежали восемьсот страниц, исписанных этим почерком. Но ей просто не верилось, что он мог заниматься чем-то столь телесным, столь человечным. Кто угодно, только не Роберт с его бесконечными экзегезами о жуках и мхах.
Но, разумеется, он не стал бы писать ей о таком… хобби. Хелен взяла с полки еще одну коробку – снова “Мэри + Элис”. Затем еще одну с туманным названием “Элис, река?”. И еще одну – “Сиделка Ана”. Она стала складывать коробки в стопку на полу.
“Ана позирует Уильяму, в плохом качестве”.
В плохом качестве. Можно только догадываться.
“Уильям + Эразм” – а вот это неожиданно. Она бы в жизни не подумала… Хотя представить, чтобы Роберт интересовался женщинами, было не менее трудно. К тому же нельзя было не восхититься псевдонимом “Эразм”. Она даже не знала, какая версия забавнее – что актер назвался так в честь Нэша или в честь автора “Похвалы Глупости”. Она так и видела название диссертации: “Влияние пасторальной поэзии XIX века на развитие любительского порнофильма: обзор”. Вот вам и “горячий Уолден”.
Еще три коробки “Уильям + Эразм”. Две со знаком вопроса и одна без.
Затем “Сиделка Ана. Только голос”.
О боже.
Далее “Три пуританина”.
Ну и ну!
Но что, спрашивала она себя, со всем этим делать? Сразу бросить в печку? Отнести в полицию? Но какой смысл, не зная содержания?
“Уильям + Эразм дразнят Ану, только голоса”.
“Первые любовники”.
“Элис на флейте”.
Нет.
“Первые любовники, он с курицей”.
Нет, нет, нет.
“Чарльз Осгуд о выращивании яблок, только голос”.
Хелен помедлила. Яблоки? Она перевернула коробку, но на обратной стороне ничего не было.
Следующие четыре коробки с пленкой были озаглавлены похожим образом.
“Ч. О., только голос, о вреде свиристели”.
“Ч. О., как делать прививку”.
“Ч. О. о других сортах – с Мэри – обсуждение обрезки и дикобразов”.
Шлюхи поднялись, облачились в рубахи и комбинезоны, взяли корзину и стремянку. С укором взглянули на Хелен: что за грязные мысли у тебя в голове?
“Ч. О., воспоминания о Семилетней войне”.
Беспокойство окончательно уступило место любопытству. Хелен приволокла проектор в гостиную, подальше от генератора, и достала из коробки бобину с пленкой.
“Ч. О., воспоминания о Семилетней войне” открывались сценой в лесу. Хелен не сказала бы, где именно, это могла быть любая из тысячи окрестных рощ. Поздняя осень или ранняя весна, деревья почти все облетевшие, листья на земле бурые, едва различимые. Бледное, гладкое мраморное надгробие с надписью, которую нельзя разобрать. Над тонкими узловатыми стволами незнакомых ей деревьев высятся березы и буки. В правой части кадра взгляд скользит от полена к молодому буку, его бледные, почти белые листочки едва заметно трепещут. Значит, все-таки весна – она вспомнила, как выцветают листья бука. Не считая покачивания камеры от пыхтения ее брата, это было единственным движением в кадре, а потом вдруг по роще прокатился ветер. В воздух взметнулись два листка и закружились, точно бабочки. На этом все. Пленка кончилась, хвостик метался вокруг бобины, продолжавшей вращаться.
Не зная, что и думать, она сняла бобину и зарядила новую – “Чарльз Осгуд, об обрезке” (на “Первых любовников, он с курицей” она не отважилась). На этот раз пейзаж был зимний, и лишь несколько секунд спустя она поняла, что перед ней та же самая роща. Земля покоилась под слоем снега. Листочки на молодом буке были темнее. Дул легкий ветерок, единственный звук.
Третья бобина: “Чарльз Осгуд, яблоневый сад”. Лето, все те же буки и березы, но теперь она узнала и тонкие, чахлые деревца с румяными плодами на молодых побегах.
Дикие яблони на холме.
Лес утопал в зелени, у подножия деревьев поблескивали папоротники и мелкие белые цветы. В кадр залетела коричневая птица, устроилась на бревне, затем упорхнула, следом вторая – дрозд – села на ветку яблони и затянула свою дрожащую песню. Чирик-чик-чик, чирик-чик-чик. Вдалеке пробежала белка и забралась на дерево.
Пленка закончилась.
В “Мэри + Элис” в центре кадра была поросшая папоротником глыба, а за ней – бук с бороздами на коре, похожими на шрамы.
“Мэри”: дубы, растущие из старой каменной стены.
“Сиделка Ана”: илистый пляж на берегу реки.
“Уильям + Эразм, плохое качество, только голоса”: подстилка из мха и лишайника, от одного края кадра до другого грузно ползет жук.
И так далее. На всех пленках одно и то же; добравшись до “Элис на флейте”, Хелен уже не боялась увидеть что-то не то. Птица, шустрая белка, пара оленей – других признаков жизни на экране не было. И все же Хелен не могла оторваться. В отличие от Роберта, ее никогда не тянуло в
