— Хорошо поете, Марина Юрьевна, только кого вы застанете в Тушине?
— Как кого? Моего мужа.
— Эх, Марина Юрьевна, жаль мне вас. Мужа, да не того, кого ожидаете. Там совсем другой человек.
— Как? — растерялась Марина. — Вы лжете!
— Вот крест, что там не ваш муж. — Мосальский перекрестился и отвернул коня в сторону.
Марина в полном отчаянье, словно оглушенная, сидела в карете и наконец закричала кучеру:
— Останови! Останови, скотина.
Карета встала. Тут же подъехали верхами Мнишек с Зборовским.
— Чего встал! — закричал Мнишек на кучера.
— Панна велела.
Воевода распахнул дверцу.
— В чем дело, Марина?
— Я не поеду туда.
— Почему?
— Это не мой муж, — закричала Марина, едва сдерживая слезы. — Я не хочу его видеть.
— Ты с ума сошла.
— Это вы все с ума посходили. Мой муж убит, а это самозванец.
— Замолчи, дура, — рассердился Мнишек, забыв, что перед ним царица. — Помолчи.
Они отъехали с Зборовским в сторону, стали совещаться: что делать?
— Ничего не понимаю, пела, пела, ровно пташечка, и на тебе. Выпряглась.
— Кто-то, наверное, ей сказал об этом.
— Кто мог? Постойте, к карете подъезжал князь Мосальский.
— Точно. Наверняка он наговорил ей гадостей.
— Найдите его.
Зборовский велел найти Мосальского, но его не было.
— Он, скотина, — сказал Мнишек. — Больше некому.
— Ну что будем делать? — спросил Зборовский.
— Я попробую еще раз переговорить с нею наедине, пусть никто не подъезжает близко.
Мнишек подъехал к карете, слез с коня, влез в экипаж.
— Ну что ты, доченька, — начал он ласково.
— Не уговаривайте меня, отец, я к нему не поеду. А повезете силой, плюну ему в рожу. Я — царица, а он кто? Наверняка какой-нибудь мерзавец, каторжник.
Получасовые переговоры не дали результата. Наконец Мнишек, уступая ее упрямству, предложил:
— Ну хорошо, давай сделаем так. Я поеду к нему, посмотрю, он ли, и вернусь сообщить тебе.
— Езжай и скажи, что я его видеть не желаю.
— Ну полно, полно. Там посмотрим.
Зборовский остался караулить царицу, а Мнишек с небольшим отрядом сопровождающих поехал в Тушино. До него было уже недалеко. Мнишек уже точно знал, что Дмитрий был не тот, но ехал, чтобы увидеть самому и попробовать выбить из него деньги. Поэтому когда его ввели в шатер царя, он даже не подал вида, что перед ним другой человек. Наоборот, хитрец воскликнул:
— Боже мой! Как я рад, что вы спаслись тогда. А я… а меня… ограбили эти клевреты Шуйского. Все, все отняли, чем вы меня наградили, — хотел пан даже всхлипнуть, но вместо всхлипа какой-то хрюк получился.
Новый царь вполне оценил игру тестя, обнял его, как родного, утешил:
— Не беспокойся, отец, я все вам верну. Сколько они отняли у вас?
— Триста тысяч, — брякнул Мнишек и сам оторопел: не слишком ли загнул?
Но нет, царь оказался не скупой.
— Вы получите их, когда захотите. А лучше когда привезете свою дочь, мою незабвенную жену.
Господи, да за такие деньги Мнишек и свою бы жену привез этому царьку. Но надо ж как-то изворачиваться, и воевода мгновенно сообразил:
— Она не хочет въезжать простой поезжанкой, она желает въехать царицей, ваше величество.
— Да, да, отец, я понимаю. Узнаю характер моей жены. Мы организуем ей достойную встречу. Где она сейчас?
— Здесь, недалеко от Москвы, в Раздорах.
— Я отряжу для встречи лучшего своего воеводу. — Царь обернулся к Сапеге: — Петр Павлович, я поручаю вам ехать в Раздоры и сопровождать сюда мою жену, царицу Марину Юрьевну.
— Благодарю за высокую честь, ваше величество, — склонил голову Ян Сапега.
С Сапегой была отряжена лучшая гусарская хоругвь со знаменами и даже музыкантами.
Мнишек понял, что уж Сапегу-то надо посвятить во все затруднения, он обсказал ему все, что-де Марина уперлась и ни в какую не хочет ехать в Тушино. Сапега, широкогрудый, здоровый и красивый пан, рассмеялся:
— Ах, Юрий Николаевич, еще ни одна женщина не отказывала мне в моей просьбе. И ваша Марина никуда не денется. Вот увидите, поедет как миленькая.
— Дай Бог, дай Бог, — стал немного успокаиваться Мнишек. Но перед Раздорами попросил:
— Позвольте, я сначала поговорю с ней.
— Пожалуйста, — согласился Сапега.
За время отсутствия Мнишека Зборовский уже поставил царице шатер на опушке леса и заставил поваров готовить обед. И для царицы, и для своих гусар. Горело несколько костров. Тут же на лугу паслись спутанные кони.
Спрыгнув с коня, Мнишек решительно направился в шатер. Марина лежала на походной кровати. Едва отец вошел, взглянула ему в глаза:
— Ну? Он?
— Не он, Марина, но…
— Я же тебе говорила, я знала, я знала.
— Тиш-шше, — прошипел гусаком Мнишек. — Все же за пологом слышно.
— Ну и пусть.
— Марина, послушай. — Мнишек говорил едва не шепотом. — Я же отец, разве я пожелаю зла тебе? Он лучше того, выше, красивее, настоящий царь. Да, да и потом, как только мы приедем с тобой, я сразу же получаю триста тысяч. Понимаешь, триста тысяч. А сейчас мы с тобой нищие. Неужели ты этого не понимаешь? Как только мы явимся в Польшу, меня кредиторы упекут в тюрьму. Ты этого хочешь?
— Но, отец, ты и меня пойми, не потаскуха же я, в конце концов.
— Что ты, что ты, Бог с тобой, доченька. Ты царица, провозглашенная и коронованная, а он… — тут Мнишек даже не шептал, а одними губами сказал: — «Никто». А когда ты станешь возле него, тогда и его признают царем. Понимаешь, через тебя он станет царем. Он же будет тебе век обязан. Тебе счастье само в руки идет, а ты упираешься.
Марина, прикрыв глаза, долго молчала, наконец, открыв их, сказала:
— Хорошо. Я согласна. Только пусть он отведет мне отдельную квартиру. А в постель мою явится после взятия Москвы, в Кремле, в моей спальне.
— Но, Мариночка…
— Все, все. Я — царица и мужа допущу к себе лишь на царском ложе.
Мнишек поднялся, вздохнул:
— Ох и сволочная ты, дочка, вся в мать.
— Какую родил, — огрызнулась Марина примирительно.
Как бы там ни было, воевода вышел из шатра хоть и вспотевшим, но умиротворенным. Прошел к походной коновязи, где Сапега уже беседовал с Зборовским.
— Ну как? — встретил его улыбающийся Сапега. — Крепость сдалась?
— Сдалась, — улыбнулся Мнишек устало.
— Ну вот, я же вам говорил, где я — там победа.
— Победа-то, победа, но она такие условия нагородила.
— Ну без условий, пан Мнишек, ни одна крепость не капитулирует.
Поскольку августовский день клонился к закату, решили заночевать в Раздорах, чтобы утром ехать в Тушино. Сапега послал к царю гонца с краткой запиской: «Она согласна, готовьте встречу». Он, старая лиса, догадывался, насколько эта встреча важна для Тушинского царька. Поэтому наказал Мнишеку:
— Юрий Николаевич, глядите, чтоб наша молодая кобылка не взбрыкнула там.
— Что вы, что вы, дорогой воевода, все пройдет Как на смотре.
Мнишек настолько уважал и побаивался Сапегу, осмелившегося не послушаться даже короля, что не посмел обижаться на его грубые сравнения царицы то с «крепостью», то с «молодой кобылкой». Кого другого за такие оскорбления Мнишек вызвал бы на поединок, конечно не на саблях — староват он для них, но из пистолета рука б не дрогнула. Но Яна Сапегу (Петра Павловича) Боже сохрани. Наоборот, даже ответил в тон ему, сказав о «смотре», на котором оценивают обычно не только всадников, но жеребцов и кобылок, на которых они гарцуют.
Благословляя дочь на сон грядущий, Мнишек шептал ей:
— Мариночка, милая, обними ты его завтра, поцелуй.
— Мы об этом не договаривались.
— Ну, деточка, что тебе стоит, а мне за это триста тысяч отвалится.
— А мне?
— Господи, тебе вся империя достанется, вся Россия. Не мучь ты меня, пожалей, доча. Я ныне нищ, растоптан, оплеван, а с такими деньгами я опять воспряну. Ну, доча!
— Ладно. Иди спать, отец.
— Ну ты сделаешь, как я прошу тебя?
— Ладно. Постараюсь.
— Вот и умница, вот и умница, — обрадовался воевода и даже потянулся поцеловать дочь, но она недовольно оттолкнула его.
— Твои усы колючие.
Он не обиделся, а от восторга даже прослезился, шептал срывающимся голосом:
— Вот и ладно… Вот и славно… Умница ты моя. Единственная. Спи с Богом.
Отчасти Мнишек узнавал себя в упрямстве дочери: «В меня, сучка, вся в меня, мать ни при чем».
Часть третья
Победитель опасен
Прибывший с невеликой дружиной в Новгород князь Скопин-Шуйский был встречен с честью. Хотя воевода новгородский Михаил Татищев отнесся к прибытию царского племянника с плохо скрытым неудовольствием, решив, что царь не доверяет ему. При первой же встрече с «мальчишкой», как заглазно он звал Скопина, Татищев молвил ему с полушутливым намеком:
