значить, чрез стену насквозь и загнуть для верности снаружи-то… Вешалка-то и висит, не смогли, видать, гвозди мои выташшить. Вот стол и поперли барыневы варначки, которых она по доброте душевной лечит, время на них, паразиток, тратит.
— «Варначки»! Как же слабые женщины могли тот стол через дверь вытянуть? — засмеялся Ландсберг. — Плотник, что его мне сделал, вдвоем с помощником еле втащили! Дверь-то узкая, крутить стол надо, набок класть!
— Жрать али выпить захочешь — и выташшишь, без кручения! Помяни слово, Карл Христофорыч, вот не велел ты в часы приемов барыни дверь входную запирать — а зря! Сколь из дому за последний год барыневы варачки поперли добра? Четыре самовара, — начал загибать пальцы Илья. — Вешалку энту, будь она неладна, три раза с кабаков вертал в дом. Скатертей, рушников барыневых и не счесть! Сколько разов железную решетку от крыльца, что ты велел для отскребания грязи с сапог приделать, выворачивали?
— Ладно, Илья, тебя не переслушаешь, — вздохнул Ландсберг. — Спать пора, я с дороги, а ты все меня отчитываешь… Завтра поутру доскажешь, ладно?
— Ты спрашиваешь, я и отвечаю! — огрызнулся Илья. — Иди, спи! У тебя, барин, и добра, и деньжонок хватает. Авось купишь…
— А со столом-то что? — не утерпел уже в дверях хозяин. — Нашел, поди, тех варначек-то?
— Я да не найду! — довольно осклабился сторож. — Как хватилась прислуга барынева стола-то энтова, я так сразу по кабакам и пошел. Куды еще у нас ворованное добро-то нести? У Никишки Кривого и нашел… И бабенки те зловредные, коих ты слабыми называл, там же водку трескали. Никишка их показал… Хотел я их поучить, барин, маленько, да ведь ты, знаю, не одобришь. Прознаешь про мою «учебу», да на меня и осерчаешь. Ташшить тот стол обратно, однако, я их все ж заставил, Карл Христофорыч! Не сердись уж! Как свинюхи визжали на всю улицу, а ташшили! Народ проходящий животики со смеху надорвал…
— Не исправишь тебя, Илья! — скрывая улыбку, покрутил на прощанье головой Ландсберг. — Ты ж не их наказал, а меня! В мой же дом тащили ведь стол-то этот, при всем честном народе! Будь он неладен, стол… Ладно, пойду отдыхать с дороги!
В чистой половине дома Ландсберг направился, однако, не в спальню, а в гостиную, которую для себя считал каминной. Илья, досконально звавший привычки хозяина, наверняка приготовил и дровишек березовых, и растопку: чиркни спичкой — и побежит по нежной белой коре трепетный огонек. Тут и тонкие щепочки, домиком сложенные, займутся, начнут облизывать хорошо просушенные с осени аккуратные кругляки. Пока камин разгорается, можно скинуть сапоги, по медвежьим шкурам дойти по шкапчика, налить рюмку водки или коньяку, и вытянуться с ней в покойном кресле, блаженно помаргивая на одомашненный огонь и неторопливо размышляя об итогах дня…
На пороге каминной Ландсберг услыхал приглушенное шипение механизма высоких, под потолок, мозеровских часов, предвещающие бой. «Четыре пополуночи, должно», — машинально отметил он — и остановился, заметив в каминной «непорядок». Камин был уже разожжен, кресло развернуто к огню, а из-за него виделись белые носки домашних меховых туфель супруги, Ольги Владимировны. Его Олюшки. Почувствовал движение воздуха от открывшейся двери, супруга тотчас легко выбрались из кресла, шагнула навстречу, протягивая руки.
— Карл… Слава богу, ты приехал! — Ольга Владимировна обняла мужа за шею, заглянула в лицо и повторила. — Приехал! Я, верно, все-таки дура! До сих пор не могу привыкнуть к твоим ночным поездкам… Здравствуй, родной!
— Здравствуй Олюшка! — Ландсберг обнял жену. — Отчего не спишь? Илья сказал — все здоровы, в доме порядок — а супруга не спит! Или случилось что?
Ольга Владимировна, не отвечая, увлекла мужа к его любимому креслу, усадила. Легко присела рядом с креслом на корточки, сама, не взирая на сопротивление Ландсберга, стянула с него стылые с мороза сапоги.
— Сиди, я сама! — шагнула к шкапчику, звякнула хрусталем тяжелого графина. — Я тебе коньяку наливаю, хорошо?
И уже принеся к креслу полную рюмку и уютно устроившись рядом с мужем на подлокотнике, Ольга Владимировна вздохнула:
— Ничего не случилось, Карл… Просто сегодня мне опять очень захотелось уехать отсюда. Уехать и никогда-никогда на Сахалин не возвращаться…
— Ты что-то не договариваешь, майн либе! — Ландсберг осторожно, чтобы не потревожить жену, поставил рюмку на пол, прижал Ольгу Владимировну к груди. — Расскажи же. Тебе не нравятся мои отлучки, моя привычка ездить по ночам… Но мы много раз говорили об этом, Олюшка!
— К этому невозможно привыкнуть! Я боюсь за тебя и ничего не могу с собой поделать! Я боюсь сама лишний раз выходить из дома. Кстати, Карл — ты ведь и сам запрещаешь мне без нужды и без сопровождающего ходить по поселку! А что касаемо желания уехать… Я панически боюсь за Гошеньку, Карл! Это во-первых. Мальчик не зверек, он не может всю жизнь жить в доме, как в клетке! У него все есть, но каждый ребенок должен хоть иногда общаться с другими детьми. Карл, — голос Ольги Владимировны дрогнул, она помолчала, но все же продолжила. — Карл, Господь прибрал других наших малышей во младенчестве. Он послал нам тяжкое испытание, которое в жизни называется безобидным словом «краснуха». Неужели он оставил нам Георгия только для того, чтобы из него вырос такой же ужасный человек, как все вокруг? Ну почти все на этом проклятом острове!
— Майн либе, ты меня пугаешь! Что с Георгием? Он здоров?
— Здоров. Но… Вчера он играл во дворе, и захотел взять на руки щеночка. Собака-мамаша налетела на него, сбила с ног. Она не тронула его, но Гошенька сильно испугался. Испугался и рассердился. Он плакал и ругался такими же словами, как ругаются здесь все, от мала до велика. Он тянется к детям, но ты же знаешь, Карл… Нас почти не приглашают в приличные дома, а на улице дети ругаются, начинают курить иногда раньше, чем говорить. Даже пьют вино, если им удастся украсть его. Гошеньке скоро придет время учиться — но чему он может научиться здесь, на проклятом Сахалине!
Ландсберг вздохнул, баюкая на груди жену. Ольга Владимировна не впервые заводила с ним разговор об отъезде. Он и сам рвался с острова всей душой — но что он мог поделать!
— Олюшка, надо потерпеть! Мы можем, разумеется, купить во Владивостоке дом. Ты могла бы уехать туда с Георгием, а я навещал бы вас так часто, как только мог! Но это не выход, майн либе! Подумай сама — тебе бы пришлось вести образ жизни анахорета и стать в обществе белой вороной, вызывающей повышенное внимание и нездоровый интерес у
