сплетников. И слышать всякий раз за спиной: «каторжанка»! Жена каторжника! А каково это будет услышать Георгию?
Карл прерывисто вздохнул, заторопился высказаться до конца:
— Что нам делать? Уехать еще дальше? Ты знаешь, дорогая, что я мог бы в принципе тоже покинуть остров. Но в моем паспорте все равно будет проклятая отметка: мещанин из ссыльнокаторжных. И я буду обязан отметить свой паспорт в полицейском участке в том городе, где мы решим жить. Об этом немедленно узнают все новые наши соседи — узнают и станут показывать на нас пальцами. Для нас будут закрыты все двери приличного общества… И окрестные дети станут дразнить Георгия… Неужели ты хочешь для него такого будущего, Олюшка?
— Карл, милый, я все понимаю! Понимаю — но… Не могу с этим смириться! Не могу не думать об этом каждый день, каждую минуту… Мне приходят в голову греховные мысли, Карл. Даже прислуга понимает весь ужас нашего положения, сочувствует нам… Наташа, моя горничная, третьего дня спрашивает: нешто, мол, барину жалко заплатить кому следует за чистый паспорт, чтобы уехать отсюда? Ведь все знают, Карл, что в наше проклятое время деньги могут решать всё или почти всё!
— Купить фальшивый чистый паспорт я могу легко. К тому же это обошлось бы гораздо дешевле, чем все мои хлопоты насчет официального помилования! Но что это будет за жизнь, майн либе! Скрывшись от полицейского надзора под новым именем, я тут же попаду в список беглых. И в один прекрасный, то есть в один ужасный день, все может раскрыться, и меня вернут на Сахалин в кандалах! Каков это будет удар для тебя, для Георгия… Нет, я решительно не могу рисковать вами! Олюшка, неужели ты не понимаешь, что это не выход? Для полного же помилования необходимо высочайшее монаршее соизволение, — Ландсберг взял рюмку, отхлебнул янтарной обжигающей жидкости. — Но Петербург молчит! Все ходатайства, мои и тех, кто принимает во мне участие, остаются пока без ответа…
Ландсберг помолчал, справляясь с волнением, потом продолжил:
— Приамурский генерал-губернатор, чью аудиенцию я получил прошлой осенью, готов посодействовать частичному разрешению моего вопроса и дозволить нам покинуть Сахалин. Но отметку в паспорте «из ссыльнокаторжных» даже он не может изменить! Надо потерпеть, Олюшка! Надо верить, что скоро всё может решиться наилучшим образом. Я верю в это, дорогая! Ландсберги, мои предки, всегда верили в судьбу, и она редко подводила их. Верь и ты!
Упомянув своих предков, Ландсберг внутренне поморщился: получилось высокопарно и даже как-то выспренно. Не стоило упоминать предков, право… Каждый из Ландсбергов шел по жизни не оглядываясь и не принимая во внимание ни тех, кто был рядом, ни законов общества. У далеких предков всегда была своя правда: если перед ними враг — его надо убить. Если союзник — он должен если не помогать, то на крайний случай не путаться под ногами. Если есть цель — она должна быть достигнута, цена значения не имела. И на судьбу Ландсберги, Карл был почему-то уверен в этом, не очень уповали, более надеясь на тяжелый и острый клинок в собственных руках.
Ольга Владимировна в первые годы замужества несколько раз задавала мужу вопросы про его предков. Карл, однажды рассказав Дитятевой про крестоносца Ландсберга, в дальнейшем к теме родового проклятия возвращаться не желал. И все подробности укладывал в несколько фраз, хорошо известных супруге: когда-то обедневшие братья Ландсберги приехали на Русь искать государевой службы у великого князя. Богатств они на Руси не нажили, но так и остались на этой земле.
— Но сколько же можно ждать, Карл? Гошенька растет, и мы с годами моложе не становимся… А если… А если уехать с острова за границу? Ты не думал об этом? В Германию, например. Ты же немец по крови, в конце концов! Там нас наверняка никто искать не будет.
— Бежать за границу, Олюшка, более пристало тем, кто в чем-то виноват. А чем виноваты вы с Георгием? Ну, я дело другое, — Ландсберг помолчал, поглядел сквозь хрусталь рюмки на сполохи огня в камине. — Да, прошлое давит на меня, не дает забыть. Но бежать от него я не желаю! И потом — да, я немец. Но смогу ли я жить на земле моих предков — не знаю… Так что, майн либе, давай-ка просто подождем еще немного! И, кстати, не пора ли тебе немного поспать? Пятый час утра, однако…
Ольга Владимировна вздохнула: начиная этот далеко не первый разговор, она мало надеялась на иной его итог. Так оно опять и получилось…
Поняв, что разбередила в душе мужа старые раны, Ольга Владимировна молча поцеловала его в висок и направилась в спальню.
— Только долго не сиди тут, — попросила она с порога, зная обыкновение мужа после дальней дороги или трудного разговора посидеть у камина, повспоминать прошлое.
Карл устало улыбнулся супруге и кивнул, подбросил в камин пару полешек и закурил сигару…
* * *
Хоть и удалось нынче Ландсбергу поспать после приезда не более трех часов, к завтраку он вышел бодрым и свежим. Чмокнул в лоб жену, приветливо кивнул горничной. Заправив за воротник хрустящую салфетку, Карл вдруг вспомнил неоконченный вчера, как ему показалось, разговор с супругой.
— Кстати! — вспомнил он. — Кстати, в начале нашего ночного разговора ты, Олюшка, сказала: «во-первых». А есть что-то еще и «во-вторых»?
Та невесело усмехнулась:
— Есть, к сожалению. Не хотела тебя ночью, усталого, расстраивать. Карл, ко мне приходила эта ужасная женщина. Мадам Блювштейн. Ну Сонька Золотая Ручка. Она записалась на прием, но…
— И что же? Ты сама говоришь, майн либе — «на прием»! Все женщины, даже ужасные, иногда нуждаются в медицинской помощи. Да и не страшна, я полагаю, эта Сонька более никому. Это не та быстрая, беспощадная и жестокая хищница, коей была в свои лучшие год. Сейчас это старая и беззубая волчица. Я несколько раз видел ее в посту и могу засвидетельствовать это!
— Не знаю, право! Не уверена, — Ольга Владимировна зябко передернула плечами. — К тому же приходила она, как выяснилось, отнюдь не за медицинской, представь себе, помощью!
— Ты говоришь загадками, Олюшка! — Ландсберг по-прежнему улыбался, но внутренне подобрался, ощутив неприятную пустоту и холод в груди.
— Да какие уж тут загадки… Она оставила для тебя записку. Ей зачем-то понадобился ты, Карл! А визит к акушерке — просто маскировка, отвод глаз. Она заявила мне об этом прямо — мол, не хочет, чтобы ее сердечный дружок Богданов узнал об истиной цели визита в наш дом. Читай!
Он дважды перечитал записку Соньки.
