вас на прием на субботу, на это же время.
— Премного благодарна, душа моя! — Пятясь к дверям, мадам откуда-то выудила и ловко сунула на специальный подносик на столике у входа бумажный рубль. — Раз вы настаиваете, я приду на вторичный осмотр!
Ольга Владимировна невольно усмехнулась: последнюю фразу мадам произнесла уже при открытой двери, с расчетом на то, что Богданов услышит…
* * *
— М-да, что же, интересно, мадам Блювштейн могло от меня потребоваться? Денег? Свободы? Так она и так свободна. Денег я ей не дам, тоже понимать должна… Так сразу все и не сообразишь! — Ландсберг с силой потер ладонями лицо. — Надо покликать Михайлу Карпова. Этот старый мой товарищ всё нам, надеюсь, и растолкует! Но сначала дела, душа моя!
То, что сызмальства и до сих пор спать Карлу довелось не более нескольких часов, значения не имело. Всё его прошлое бытие — казармы вольноопределяющихся и полевые биваки армейских походов в юности, тюремная бессонница централов и пересыльных камер в пору зрелости, каторжные будни здесь, на Сахалине — все это делало необходимый каждому человеку сон понятием малозначительным. Таким, чем пока можно было пренебречь, оставить «на потом».
С годами это самое «потом» становилось все ближе, неизбежнее. И Ландсберг в свои сорок пять по утрам с ясностью осознавал, насколько устал и износился от постоянной бессонницы и коротких «пересыпов» его некогда железный организм. Но изменять что-то в привычном жизненном расписании он не желал. Дела важнее сна, надо вставать и заниматься ими. Сон вволю будет потом. Когда-нибудь потом!
Несколько утренних минут уходило на традиционную разминку: не ворочаясь и не будя тихо посапывающую рядом супругу, Ландсберг с усилием сжимал и разжимал кисти рук, вертел под одеялом стопами ног. Согнав таким образом сонное оцепенение и разогнав кровь, он выскальзывал из кровати, привычно стягивал с раз и навсегда определенного ему места тяжелый халат восточной работы и направлялся в свою гимнастическую залу.
Эта зала была секретом почти для всех его знакомых. А первопричина была совершенно очевидной: каторжный Сахалин с недоверием и подозрительностью относился ко всему, что выпадало из рамок привычной ему обыденности. Едва проснувшись и не продрав глаз потянуться за стопкой «казёнки», истово вытянуть ее и налить вторую — это было привычно. С утра начать картежную игру и продолжить ее до глубокой ночи — вполне обычно. Поспешать до восхода солнца к тюремной канцелярии, где ежеутренне драли розгами провинившихся каторжан — чем не гимнастика для ума? А вот тратить время на физическую разминку тела — да не болен ли на голову субъект, занимающийся такими «пустяками»?!
Людской молвы Ландсберг не боялся давно, к шепоткам за спиной был привычен. И все же старался лишний раз не давать повода для всяческого рода пересудов. Тем более, давнюю свою привычку к утренним разминкам так легко было скрыть: пробежал через двор к заднему крыльцу своего магазина, отпер дверь комнаты, куда и самым доверенным приказчикам хода нет — вот и заветная гимнастическая зала! Ежели любопытный из ближнего окружения, имеющий доступ во двор особняка Ландсберга заглянет в окна — то обычную обстановку увидит: стол, два шкапа с конторскими книгами, козетку. По углам — штабеля ящиков и рогожных кулей с самыми дорогими либо заказанными для кого-то, как знали приказчики, товарами. Теми, что коммерсант Ландсберг выписывал больше из упрямого желания когда-нибудь приучить местных покупателей к европейской культуре, нежели исходя из потребностей немудрящего сахалинского спроса.
Впрочем, заглядывали в окна нечасто: раз хозяин туда никого не допускает, значит, не желает. Не дай бог прознает про любопытство — уволить ведь может! А уходить от Ландсберга не хотелось никому: жалованье Карл платил всегда вовремя, да и больше, чем другие лавочники и коммерсанты островной каторжанской столицы. Понапрасну никогда не ругал, не насмешничал, денег за порченый товар не высчитывал, да и прочих обычных купеческих замашек тоже не имел. Ну запирается в этой горнице по утрам на полчаса, много на три четверти часа — так что ж? Ну, громыхнет там железо иной раз — так мало ли? Ящики переставлял, стало быть. Или, будучи в расстройстве, в сердцах тяжелым чем-то об стенку шваркнет — дело знакомое, с кем не бывает!
— Стратегию торгового дела обдумывает в своем флигельке Христофорыч! — со значением поднимали указательные пальцы приказчики и дворовая челядь коммерсанта.
Многочисленные разнокалиберные гири сложены были на полу, турник и пара канатов на потолке были закреплены так, что в окна не были видны. К тому же каждый раз, заходя в залу, Ландсберг плотно задергивал тяжелые шторы, а нечастое сахалинское солнышко запускал в «стратегическую» комнату только в свое отсутствие.
Об истинных его занятиях здесь знала только его супруга — кстати, физических занятий этих не одобрявшая и считавшая их даже вредными, особо для человека на пятом десятке лет. Но не спорила с мужем и, боже упаси, никогда не отговаривала: раз Карл что-то делает, значит, так надо. Ему виднее.
После гимнастики Ландсберг обычно с полчаса сидел за книгами со старшими приказчиками трех своих магазинов, приученными приходить на эти доклады без опозданий. Там действительно пахло уже настоящей торговой стратегией: подсчитывались барыши за минувший день, отмечалось, где, сколько и какого товару продано, прикидывалась потребность в очередных заказах с материка.
Зимой на Сахалине в торговле было затишье: морозы сковывали почти все морское пространство вокруг каторжного острова, оставляя свободными от тяжелых льдов лишь рейд самого южного, Корсаковского поста. Однако корабли регулярных рейсов зимой туда тоже не заходили по причине частых жестоких штормов. А если б и заходили — что толку? Корсаковский — поселок совсем маленький, только тюрьма, лазарет, богадельня для стариков-каторжан, да десятка два-три домов местных чинов тюремной администрации. До середины острова оттуда — полтысячи верст. Лошадиным ходом, на санях по единственной скверной дороге, по сугробам и бурелому добраться до Александровского поста либо села Тымовское было делом малореальным и почти безнадежным. Разве что на собачьих упряжках с гиляками…
Собачьи упряжки длинными сахалинскими зимами возили почту из засыпанного такими же снегами Николаевска, с той стороны Татарского пролива. Но какой товар повезешь оттуда, если и Николаевск, как и Сахалин, весь год живет только тем, что навезут туда за летнюю навигацию пароходы из Владивостока, либо, кругом континента, из центральной России?
С весны до глубокой осени на рейде Корсаковского, действительно, было порой тесно — однако морские посетители были, в основном, из соседней Японии, прибравшей к рукам почти все местные рыбные промыслы. Товаров они на остров почти не
