Последние слова уже относились к служанке.
Лиза осталась за столом, и слезы, душившие ее почти весь ужин, теперь хлынули ручьем.
— Вот так всегда, — злобно шептала она побелевшими губами, — вечно он что-то там устраивает. Пусть-ка теперь Баби мне скажет, кто виноват! Полчаса она мне пела, что я должна быть с ним ласкова, идти ему навстречу, а какой от всего этого толк, когда он без конца что-то где-то устраивает и учреждает? В один вечер — салон и собрание, что же это за жизнь? Неужели я для того замуж выходила, чтоб все одной да одной сидеть? Неужели так уж ему надо все затевать, все ходить куда-то? Я уж и забыла, как это — сидеть дома с мужем, разговаривать… И это семейная жизнь! Спасибо за такую семейную жизнь!
— Тихо, не скули, все это говори ему, не мне, — перебила ее Валентина, приложив ухо к двери в прихожую. — Он еще не ушел, ищет что-то в спальне, — Валентина понизила голос до шепота. — Беги скорей к нему, уговори никуда не ходить, пусть с тобой побудет! Да нос утри, мужчины терпеть не могут зареванных баб. Да поживее, не теряй времени, а то опять убежит! — торопила она, подталкивая падчерицу мелкими тумаками в спину. — Ох, боже милый, во что ты душу вложил!
Муж, без сюртука, с засученными до локтей рукавами рубашки, стоял перед умывальником, на мраморной доске которого пестрел ряд флакончиков и баночек с мазями и духами, в большинстве своем — лепта Борна в семейное устройство; после свадьбы Лиза поражалась многочисленности и разнообразию этих туалетных средств, без которых не мог обойтись венский щеголь. Борн мыл руки превосходным французским мылом марки «Сувенир», изделие фирмы «Олорон и К°», чьим генеральным представителем во всей Чехии он и являлся. Стоячая люстра с большим, граненого стекла, шаром помещалась сзади, а так как стоял Борн левым боком к двери, то Лиза, входя, увидела как бы порхание каких-то искорок вокруг его головы, наподобие светлячков.
— Хорошо, что пришла, а то я никак не найду новый галстук, знаешь, серый такой, с черной полоской, — сказал Борн.
Лиза хотела было ответить, что сейчас спросит у маменьки, да вовремя вспомнила, что кузина Баби сегодня, когда сидела с нею, держала этот галстук в руках. Кузина нашла его брошенным на кушетке, наполовину скрытым под яркой подушечкой, и повесила на вешалку за занавеской, но, конечно, прежде отчитала Лизу за неряшливость и безделье, наговорила, что кабы не Валентина, так Лиза погибла бы, сгнила бы в собственной грязи, и ничего-то она не поднимет, не уберет, не положит на место, только и знает валяться да вздыхать. Это был мучительно-противный аккомпанемент к головной боли, но теперь эта неприятность помогла Лизе.
— Где ему быть? На месте, конечно, — ответила она мужу с торжествующей уверенностью в голосе, и не успел Борн оглянуться, как Лиза уже стояла перед ним с галстуком в руках. И пока он вытирал руки английским махровым полотенцем — которые он тоже ввел в обиход, — Лиза собралась с духом и, опустив глаза и повернувшись к окну, произнесла без выражения:
— Останься со мной, не ходи сегодня никуда!
— Что? — Борн так удивился, что не сразу поверил своим ушам.
Молодая жена повторила свою просьбу, а он ответил вопросом: как это она себе представляет? Или она не знает, или он не говорил ей, что его ждут на учре-ди-тельном собрании общества, чье историческое значение несомненно? Для малой славянской нации, — продолжал он свои разъяснения, протирая лицо ваткой, смоченной одеколоном, — не может быть более здравой и спасительной идеи, чем идея панславянства. Осуществление этой идеи, достижение искренней и всесторонней взаимопомощи славянских народов сделает горстку отверженных, какими мы являемся ныне, великой державой.
— Впрочем, нет, нас уже не назовешь горсткой отверженных, — поправился Борн, самодовольно улыбаясь. — Когда живешь в гуще событий, то и сам не замечаешь, как растешь. Со стороны это виднее.
И, расчесывая двумя черепаховыми щеточками свою красивую наполеоновскую бородку, Борн рассказал Лизе о разговоре с профессором Римером, который читает лекции по национальной экономике в Пражском университете. Он приехал в Прагу всего десять лет назад из Пруссии, сам он берлинец, но очень разумный и порядочный человек. И он откровенно признался, что до своего приезда в Чехию искренне и без тени сомнения полагал, что чешской нации более не существует, что за двести лет соединенной деятельности абсолютизма и иезуитов давно удалось совершенно искоренить всякое национальное сознание у чехов. Когда профессор Ример понял, что дело обстоит как раз наоборот, его охватило чувство, какое испытал бы человек, ставший невольным свидетелем, например, чуда воскресения из мертвых.
Лиза, снова унылая, стояла в тени, теребя кончик занавески, и со сжимающимся сердцем слушала Борна, не понимая точно, о чем он говорит; она только знала, что говорит он что-то патриотическое, а ей это в высшей степени безразлично. И чего он вечно все об отчизне, да о нации, да о славянах и чехах, почему бы ему не поговорить ну хотя бы о звездах? — думала она. Неужели, скажем, француз разговаривает с женой только о том, как это прекрасно и почетно — быть французом? Ах, если б я могла понять, какой в этом прок, и отчего лучше, чтобы Прага была славянской, а не германской, и неужели чешский театр лучше немецкого от одного того, что он — чешский? Борн же все говорил своим красивым сытым баритоном, своим «графским голосом», как однажды выразилась пани Валентина, говорил о значении Общества, которое будет учреждено сегодня вечером, и о том, что сам профессор Пуркине, знаменитейший из живущих ныне чехов, физиолог мирового имени, гордость нашего народа… Говоря все это, Борн продолжал туалет. Оп начесал на лоб свои густые темные волосы, потом, пристально всматриваясь в зеркало, разделил их длинным, безупречно прямым и чистым пробором, и, зачесав кверху, выложив надо лбом небольшой красивый кок, усердно заработал щеткой, пока голова не сделалась гладкой и блестящей. Наблюдая за ним, Лиза думала, какой он красивый, и элегантный, и чистоплотный — но не для нее, она ему вовсе не нужна, и на сердце у нее становилось тяжело и уныло, а слова «отчизна», «Чехия», «чешский народ», чаще всего употребляемые Борном, доносились до ее слуха, лишенные смысла, неприятные, как бывает невыносим заигранный, надоевший мотив старой шарманки.
— Но наряжаешься ты для этого собрания точно на бал, — заметила она, когда он замолк.
Робость ее уступила место озлоблению. Она вдруг почувствовала, что способна затопать, закричать, и ей захотелось со всей
