«капитаном». Дальше стоит ещё одна группа, они склоняются над штабными картами, разложенными на капоте фургона.
Один из моих стражей щёлкает каблуками перед тощим типом в штатском.
– Вот, господин полковник, привели обратно.
У меня перехватывает дыхание – теперь за мной охотятся, как за фрицами.
Тощий смотрит на меня, у него одна бровь выше другой.
– Куда ты собрался?
– Э… в Париж.
– Почему в Париж?
– Потому что я там живу.
– И ты хотел всё это здесь бросить?
Он показывает ладонью на связки газет и магазин.
– Ещё бы я не собирался!
Он смотрит на меня, и его брови выравниваются.
– Похоже, ты не очень хорошо понимаешь сложившуюся ситуацию.
Жестом он велит мне войти с ним в магазин. Остальные тоже входят и рассаживаются внутри – не знаю, делают ли они это для того, чтобы произвести на меня впечатление, или просто привыкли, но они садятся в ряд за большим столом, оставив место посередине для полковника.
Я стою с другой стороны, как обвиняемый перед судьями.
– Ты не понял, что сейчас за ситуация, – снова начинает полковник, – ты отвечаешь за то, чтобы в деревню приходили новости, и ты должен оставаться на своем посту, потому что мы ещё воюем и ты всё равно что солдат, который…
– Так вы не хотите, чтобы я возвращался в Париж?
Он останавливается, немного опешив, но очень быстро приходит в себя. И коротко говорит:
– Да.
Я спокойно смотрю на него. Друг, меня в гестапо не смогли запугать, а тебе до них далеко.
– Хорошо, тогда расстреливайте меня.
Толстяк в конце стола подавился окурком.
На этот раз полковнику нечего сказать.
– Я уже три года не был дома, мы все разъехались кто куда, и сегодня, когда, наконец, можно вернуться, я это сделаю, и вы меня не остановите.
Полковник кладёт руки на стол.
– Как тебя зовут?
– Жозеф Жоффо, я еврей.
Он делает лёгкий вдох, как будто боится поранить лёгкие, втянув слишком много воздуха.
– У тебя есть новости о твоей семье?
– Именно поэтому мне и надо в Париж.
Они смотрят друг на друга.
Толстяк барабанит указательным пальцем по столу.
– Слушай, ты не мог бы задержаться на…
– Нет.
Дверь открывается. Этого я знаю: входит мсье Жан.
Он улыбается. Я был прав, когда думал, что лучше дружить с ним, – он сейчас докажет это.
– Я знаю этого мальчика, он был нам полезен. Что тут происходит?
Полковник сел, он вообще-то не злой – если бы не брови, которые придают ему сходство с чёртом, то он выглядел бы как милый дедуля.
Он поднимает голову.
– Он хочет вернуться домой, и, естественно, это нарушит работу магазина.
Мсье Жан кладёт руки мне на плечи, как в нашу первую встречу.
– Ты хочешь уехать?
Я смотрю на него.
– Да.
Я уже чувствую, что моя взяла. Мои судьи больше не выглядят как судьи. От облегчения на глаза у меня наворачиваются слёзы, они подкрались вероломно, будто для того, чтобы выставить меня в смешном виде.
Как же трудно было справиться с ними.
Человек пятнадцать пошло провожать меня, когда я пошёл назад; тот тип, который сначала показался мне гадом, теперь нёс мою сумку, а от многочисленных дружеских похлопываний у меня уже ломило спину.
– Дать тебе сэндвич с собой?
– Думаешь, в поезде будет место?
– Поцелуй от нас Эйфелеву башню.
Они ушли, немного не доходя до станции, так как подъехал грузовик с другими партизанами и забрал их. Я ещё раз помахал им и толкнул дверцу, ведущую на платформу.
Там, на платформе, стояло не меньше десяти миллионов человек.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
А что же Морис?
Перед тем как идти на вокзал, я забежал к нему, но хозяин не желал его отпускать – у них тут просто мания какая-то. Но волноваться не о чем, Морис выберется, и быстро, я его знаю.
В книгах, которые я читал с тех пор, авторы часто пишут, что толпа «кишмя кишела». На перроне Р. никто не кишел. Там просто не нашлось бы для этого места. Напряжённые люди стояли плотно, занимая весь перрон до самых краёв. Откуда они все взялись?
Видимо, собрались со всех окрестных уголков, а может, и откуда подальше. Они тоже наверняка где-то прятались, а теперь возвращались в столицу с тюками, деревянными ящиками, мешками муки, корзинками с мясом, связанными за лапки курами – в Париже, должно быть, было совершенно нечего есть.
Это был тот же исход, но в обратном направлении.
– Нам никогда не сесть на поезд.
Оборачиваюсь – это сказала дама сзади, подбородок у неё дрожит, на отвислых щеках растут два длинных волоска, они тоже немного подрагивают. Она тяжело дышит, у неё под мышкой сумка и огромный чемодан, обвязанный бечёвкой, который разлазится, как печёное яблоко, – как она только собирается довезти его в целости?
– Проклятье, дайте же пройти!
Поднявшись на цыпочки, умудряюсь разглядеть начальника станции, который карабкается на громоздящиеся друг на друга тюки, словно альпинист.
В толпе то и дело перебранки; люди, стоящие на краю перрона, выгибают поясницы, чтобы не свалиться на пути.
Вокруг говорят, что поезд задерживается уже на целый час, а можно ждать и дольше – многие линии ещё не отремонтированы.
Главное – подойти первым, ещё у меня есть то преимущество, что я меньше, чем все эти люди.
– Ага, разбежался!!!
Наступаю на чью-то ногу, её хозяин преграждает мне путь своей сумкой и раскрывает рот, похожий на туннель, но я оказываюсь быстрее.
– Простите, у меня там младший брат, его сейчас задавят.
Ругаясь себе под нос, тип умудряется совершить невозможное – сдвинуться на пять сантиметров, и этого мне достаточно, чтобы продвинуться на двадцать. Передо мной встаёт стена из двух сложенных друг на друга дорожных сундуков.
Забрасываю свою сумку наверх и карабкаюсь по этой преграде, как скалолаз. Я на вершине, выше всех голов, и выгляжу так, будто хочу произнести речь.
– А ну-ка слезай оттуда, сопляк!
– У меня там младший брат… – Говорю я милым детским голоском. Это позволяет мне благополучно приземлиться с другой стороны. Ландшафт изменился, надо приспосабливаться. Проползаю между двумя парами ягодиц – те, что справа, кажется, ничуть не пострадали от продовольственных ограничений. Наклоняюсь влево. О чудо: просвет между чьими-то ногами, проскальзываю в него, ползу боком, и кто же оказывается в первом ряду? Жо Жоффо.
Нечего и думать о том, чтобы ждать сидя: я либо не смогу встать,
