— Я вам не верю.
— Если снова увидитесь с ним, — а я вам решительно этого не советую делать, — спросите у него сами. При его мазохистской извращенности он вполне способен все вам рассказать, а поскольку любит точность, то и с подробностями.
— Невозможно! Это было бы слишком гнусно.
— С ним возможно все. Разве не взял он еврейского ребенка…
— Видите, он не так уж и плох.
— …которого через несколько месяцев вернул в сиротский приют, ибо счел его бесталанным? Он разорил многих знакомых, доверивших ему свои последние средства, чтобы переправиться в свободную зону; он спекулирует золотом, валютой, героином. Дважды его арестовывала французская полиция. И дважды оказывалась, вынуждена его отпустить.
— А как вы объясните, что его принимают в обществе, что его книги издают?
— Его нигде не принимают. Разве что у людей, которых вы видели вчера вечером, где им просто пользуются. Да еще у дельцов черного рынка. Что касается его книг, то они вышли перед войной. Поверьте мне, его лучше сторониться. Он марает каждого, кто к нему приближается.
— Но в Бордо он меня предупредил, что мой дядя в о…
Леа не окончила фразы и отпила вина, чтобы скрыть замешательство.
— Мне известно, чем занят отец Адриан, но вам бы этого знать не следовало.
— Кто говорил вам о моем дяде? Что вы о нем знаете?
— Ничего. И давайте об этом разговоре забудем. Продолжайте. Что еще замечательного сделал ваш друг Рафаэль?
— В Бордо он уступил свое место на борту «Массалии» отцу Сары Мюльштейн.
— Верно, она мне рассказывала. Признаюсь, был изумлен. Сара, как и вы, к нему снисходительна. Она утверждает, что в нем не все дурно.
— Сара еще в Париже?
— Да. И не хочет уезжать. Ей надоело убегать.
— Это же безумие!
— Знаю. И повторяю ей это при каждой встрече. Но после смерти отца в ней что-то надломилось.
— Я не знала, что он умер.
— В Алжире вишистская полиция бросила его в тюрьму.
— Почему?
— Да потому, что он еврей и иностранец. Заключения он не перенес. Это же был старый, измученный человек, живший только ради музыки. Как-то утром его нашли в камере мертвым.
— Вы его очень любили?
— Да, он был выдающейся личностью. Вместе с ним умерла частичка того, что есть лучшего в человечестве.
Вошла Жанетта с двумя переполненными тарелками.
— Приятного аппетита, мадемуазель, месье.
Леа глянула на свою тарелку. Ее чуть подташнивало. Ладонью провела она по лбу.
— Понимаю, что вы сейчас испытываете, Леа. Пока я ничего не могу вам сказать. А чтобы мне довериться, вам бы надо было меня слепо любить. Ни о чем подобном я просить вас не могу. Слишком рано. Ешьте. В наши дни такое удовольствие стало редким.
— Похоже, не для вас.
— Предпочтете и дальше запивать шабли или хотите кагор?
— Кагор.
Поднявшись, он взял с посудного столика бутылку и налил ей красного вина.
Вначале Леа едва прикасалась к еде, но постепенно вкуснейший паштет, бархатистое вино вернули ей аппетит.
После того, как куском хлеба она досуха вытерла тарелку, взгляд ее обрел частичку былой приветливости.
— Леа, вы словно дикий зверек. Стоит вас накормить, приласкать, и вы забываете обо всем происходящем.
С набитым ртом она пробормотала:
— Не думайте, что это так просто.
Вытирая руки о белый фартук, вошла Марта Андрие. За ней следовал сын, несший прикрытое серебряной крышкой блюдо. Гордым движением подняла она крышку.
— Понюхайте только, месье Франсуа. От запаха у меня в душе все переворачивается, родные места всплывают в памяти. Так и вижу у большой плиты фермы бедную мамочку, жарящую на масле белые, лисички или вороночники. Никто не умел так хорошо готовить грибы, как моя мамочка.
— Кроме вас, Марта.
— Ох, нет, месье Франсуа. Мамины были намного лучше.
Он улыбнулся этому простодушному проявлению дочернего чувства и попробовал блюдо, приготовленное с мастерством и любовью.
— Мадам, никогда не ела ничего столь же вкусного, — вытирая жирный подбородок, сказала Леа.
Кухарка удовлетворенно улыбнулась и, обращаясь к Франсуа, сказала с игривым и одновременно понимающим видом:
— Когда девушка любит хорошо поесть, это добрый знак… Покидаю вас, клиенты ждут.
Практически одна Леа съела всего цыпленка, все лисички и картошку. И много выпила. Увлекшись вкусной едой, она забыла о своих страхах. И не возмутилась, когда под столом ноги ее спутника переплелись с ее ногами, а пальцы погладили ее запястье.
Вместе с салатом подали козий сыр. Под восхищенным взглядом Франсуа она съела три куска. Мало что оставалось и от второй бутылки кагора.
Покончив с нежнейшим шоколадным муссом, она сочла, что жизнь прекрасна.
Уже не раз Франсуа с трудом сдерживался от того, чтобы не кинуться к ней и не отнести в постель за ширмой. В тот момент она, откинувшись на спинку отодвинутого ею от стены стула, курила небольшую сигару. Свои длинные ноги она скрестила так, что стали видны кружева нижней юбки. С полуприкрытыми глазами она всем своим существом упивалась мгновением полного блаженства.
Из-под ресниц наблюдала она за мужчиной, ставшим ее любовником. Ей нравились исходившая от него сила и то ясный, то мрачный, то нежный, то суровый, то снисходительный, то презрительный взгляд; она вглядывалась в выразительно очерченное лицо, в такой прекрасный — и опытный в любви — рот. Вспомнив о вчерашнем вечере, она вздрогнула. «Хочу его», — подумалось ей.
— А что если нам заняться любовью?
Франсуа улыбнулся. По правде говоря, он ждал такого предложения, но из осторожности предпочел не откровенничать с Леа на эту тему. В ходе своей любовной карьеры он встречал мало женщин, столь естественных в страсти. Она любила порывисто, с радостно языческим духом, определенно унаследованным не от матери или дам общества Сакрс-Кер в Бордо. Более того, никогда не обнаруживала она ни малейшего опасения забеременеть. Что это было? Невежество или легкомыслие?
За ширмой постель утопала во мраке. Аккуратно уложив Леа, он расцеловал ей веки, губы, шею. Она вяло не противилась. И вдруг обняла его, впившись зубами в его губы.
— Сделайте мне больно. Возьмите меня, как тогда, в Монморийоне.
С какой же радостью брал он свою покорную жертву!
Франсуа попросил собрать корзину лучших продуктов из запасов семейства Андрие и отдал Леа для тетушек.
— Передайте им от меня.
— Спасибо.
— Когда я вас снова увижу?
— Не знаю. Через два дня я уезжаю.
— Уже!
Ее тронуло то, как он это произнес. И ответила она с чем-то большим, чем просто с нежностью:
— Состояние моего отца после кончины мамы не позволяет мне оставлять его одного слишком надолго.
— Понимаю. Если увидите вашего дядю отца Адриана, передайте ему, что я его помню.
В ее памяти всплыли слова доминиканца: «Если у тебя возникнут серьезные проблемы, позвони или как-то иначе извести Франсуа Тавернье». Но чем же мог быть полезен человек, вроде бы находившийся в наилучших отношениях с немцами?..
— Не забуду. Тем более он мне рекомендовал в случае нужды обратиться к вам.
Улыбка разгладила его черты.
— Он прав. Скажите ему, что ничего не изменилось.
— Всего хорошего. Передам. Спасибо за чудесный ужин и за это. — Она показала на корзину. — Особенно обрадуется тетя Лиза.
Весь следующий день Леа провела в постели, в своей комнате. У нее разболелась печень.
Через день, все еще бледная и едва стоявшая на ногах, она отправилась в музей Гревена. Всс прошло, как и предсказывал Адриан. Когда же она вернулась на Университетскую, там ее ждала Сара Мюльштейн.
— Франсуа Тавернье рассказал, что вы проездом в Париже. Мне захотелось вас повидать, — обнимая ее, сказала Сара.
Как же она изменилась! По-прежнему красивая, пожалуй, даже еще более похорошевшая, она выглядела, как после тяжелой душевной драмы, полностью изменившей выражение ес лица, ее взгляд. У Леа возникло странное впечатление, будто в Сару вселилось некое другое существо. Словно в подтверждение та сказала ей:
— В последнее время я так изменилась, что сама себя больше не узнаю.
— Франсуа сказал мне, что ваш отец…
— Да. Не будем об этом, ладно?
— А ваш муж?
— Ради него самого надеюсь, что сейчас он уже мертв.
Во рту Леа появился привкус горечи.
— После пыток его отправили в концлагерь. Не знаю, в какой.
Сара надолго умолкла.
— Франсуа сообщил мне, что вы дружите с Рафаэлем Малем, — после паузы сцова заговорила она. — И я тоже, несмотря на все, что знаю о нем. Тем не менее, будьте осторожны. Он из тех, кто причиняет зло даже тем, кого любит.
— Вы же продолжаете с ним встречаться.
— Разве он может причинить зло человеку в моем положении? Я с ним встречаюсь, потому что он мне любопытен, и я хотела бы понять, откуда в нем его скверные черты и откуда — его ясность мысли. Откуда его презрение к самому себе, его стремление к саморазрушению, его тяга к самоуничижению в сочетании с безмерной гордостью? Знаю, что он способен просто так, беспричинно, как бы играя, совершить благородный поступок и тут же обесценить его, как если бы ему хотелось наказать самого себя за эти мгновения доброты.
