была могила, освещённая большой кучей зажжённых сосновых веток.
Дивно торжественно и фантастично рисовалось это в ночном сумраке, затемнённым ещё густым туманом. Медленно опустили тело бедного юноши в могилу под сплетёнными ветвями старого дуба, в ту минуту обычным военным обрядом несколько выстрелов разнеслось по лесу, прощаясь с солдатом. Ксендз опустился на колени, отговаривая «Ангел Господень», посыпалась горстями земля и вскоре наполнила дно. Первым брат, который до сих пор стоял на коленях и молился, вдруг встал, вытер с глаз слёзы и неуверенным голосом затянул «Боже что-то Польшу…». Эта песнь была как бы погребальной речью для честного парня, который умер ради этой Польши.
Весь обряд пронимал каким-то впечатлением грусти всех, что в нём участвовали. Ксендз Лукаш это заметил, и когда песнь кончилась и все собирались уже расходиться, поставив скромный крест в головах могилы, дал знак рукой, что желает говорить.
– Братья! – сказал он. – Вот первая жертва, которую Господь Бог выбрал среди нас, но солдатам Христа грустить и плакать над ней не пристало. Все мы пожертвовали собой, между тем одного приняли, но это очередь наша солдатская, а далее и всех людей. Умереть – это ничто, но достойно, как он, – это штука. Радоваться тогда надо, не плакать! Господь Бог задаток взял, но остальной долг на наших плечах. Стало быть, братья, не до бабских слёз эта вещь, но для работы, для ружей, для топоров и нужно прославлять Всевышнего, что слабого парня раньше взял, избавляя его от того, что мы имеем перед собой!
Отерев глаза, братья, помолитесь во имя Божье, каждый по-своему, а кто не будет весел, скажу, что в нём мало духа. Amen.
Так проговорив перед могилой, не с большим красноречием, но сердечно и разумно, он сам первый направился к лагерю, и, отойдя на пятнадцать шагов, вытащил табакерку из-под рукава, и хотя на его глазах не высохли слёзы, начал специально шутить, дабы развлечь других.
Брат последним потащился за всеми с опущенной на грудь головой. В корчме на опушке леса на следующий день под вечер происходила равно грустная, быть может, ещё более отчаянная сцена. Туда привезли труп повешенного шинкаря, а молодая его жена, сидя над ним на полу, выла от плача, вырывая волосы на своей голове. Это дикое пылкое создание поднималось великим отчаянием аж до героизма почти; горе её по мужу выражалось так проникновенно, что несколько человек, стоящих на пороге, струсили, глядя на неё. Временами она вскакивала и со стиснутой грудью, с распущенными волосами бегала к порогу, как разъярённая бросаясь на немых и холодных свидетелей своей боли, которые убегали перед этой фурией, испуганные. С пылающими чёрными глазами, из которых, казалось, кровь вместо слёз брызнет, с нахмуренными бровями, с устами, раскрытыми криком и покусанными от боли, она была похожа на древнюю Медею. Иногда вставала на колени у трупа, целуя его, говоря с ним, бросаясь на его холодную грудь, то снова с поднятой головой, с заломанными руками, ходила по комнате, плача и говоря сама с собой. В страшном её рыдании был иногда дикий смех, то горе ребёнка, то рычание раненой волчицы, которая ищет украденных щенят. Ходя так, она то билась о стену, то падала, то, как онемелая, глядела на труп, молчащая, и две длинные струи слёз лились из её глаз на обнажённую грудь. Хотели немедленно похоронить умершего, но женщина захлопнула дверь, погрозила людям и закрылась с ним одна. Хотя опасались, как бы в этом отчаянье она не совершила самоубийства, не зная что делать, люди разошлись и должны были её так с телом повешенного оставить. До поздней ночи в корчемке было темно, рыдания только минутами вылетало аж на поле, потом всё утихло, дверь отворилась, женщина стояла на пороге, вытянула кулак в сторону леса и воскликнула:
– Я отомщу! Отомщу! Никто не коснётся больше его тела, никто не будет оскорблять могилы! Нет! Нет!
Она подожгла горсть соломы и сунула её под обивку крыши, глядя, как постепенно пламя, раздутое ветром, ползло по крыше и въедалось в сухое дерево дома. Закрыла дверь, села на камень, подпёрла лицо руками, с дикой радостью глядя на пожар.
Одета она была, как на праздник, одела новейшее платье, наряд, в котором ей было лучше всего, всё богатство своё, в карманах звенели деньги, на пальцах блестели колечки. И была она дивно красива с этим заплаканным воспламенённым лицом и зверски улыбающимися устами. Здание медленно горело, она следила, чтобы ничего из него не осталось, падающие связки соломы она подкладывала под стены, а когда прогоревший потолок рухнул, она вскочила на ноги, побежала к окну, выбила кулаком стекло, взглянула. Балки, солома, остатки крыши покрыли всё тело несчастного, только бледное лицо, как бы специально, чтобы она могла его ещё раз видеть, было полностью открыто.
Волосы на голове начали гореть, потом всё исчезло в дыме и пламени.
Женщина отошла от окна, прошла несколько шагов по дороге, обернулась ещё к пожару, посмотрела и вдруг затянула какую-то весёлую, безумную песнь, которая извергалась из неё, как пламень на пожарищах: обрывалась, возвращалась, гасла.
Когда подбежали люди из ближайшего двора, увидев пожар, нашли уже только гаснущее пепелище, а в нём кучку недогоревших костей.
На следующее утро в корчме в миле отсюда незнакомая женщина, словно безумная, словно бессознательная, сидела на коленях русского офицера и из одной с ним чашки пила чай с ромом. Что-то тихо шептали друг другу, она улыбалась ему, а капитан, родом калмык, который, как был жив, о такой красоте и мечтать не смел, казалось, готов для неё даже предать царя. Вечером у капитана был большой приём, на котором эта женщина с выплаканными глазами, но улыбающимися устами, поворачивала головы всем поручикам, и даже старый майор подарил капитану коня, чтобы ему эту красавицу уступил.
Утром русские выслали шпионов к лагерю повстанцев, женщина пошла сама с ними, переодевшись в крестьянку. Она знала этот бор, примыкающий к корчме, в которой родилась, где жил раньше её отец, как бы был её собственным. Не нуждалась в тропинках, чтобы продраться в глубь его. Несколько раз сталкивались в дороге с прибывающими в лагерь и высланными из него. Женщина помогала им обойти и обмануть стражу. Когда было нужно, она сама приближалась к часовым и начинала разговор, искусительно улыбалась; и подмигивала товарищам, чтобы тем временем незамеченными промелькнули, и провожала их так до взгорья и дуба, у которого похоронили первую жертву. Там, покрытые мраком, они долго смотрели на лагерь и считали
