«Нашли ли они оружие?…» — подумал он. До его угасающего слуха донеслись, словно далекое эхо, два выстрела.
Придя в себя, Павел сначала не мог понять, где он и как сюда попал.
Ощупал лицо, на руке остались следы засохшей крови. Одежда была в грязи, на лацкане пиджака темнели красные пятна, Но очки были целы. Сняв их, Павел внимательно их осмотрел. Потом сунул руку во внутренний карман и установил, что документы, которые были у него с собой, тоже налицо, в том числе и письмо американского посольства в Константинополе.
Значит, привели его сюда в спешке, даже не обыскав.
Он оглядел тесную камеру, в которой находился. Единственное узкое окошко, забранное железной решеткой, находилось высоко под потолком. Через него виднелся кусочек неба и старая, потемневшая от влаги стена.
Сквозь окошко просачивался тусклый свет — похоже, было либо раннее утро, либо предвечерний час пасмурного дня.
Голова у него была тяжелой, словно налитой свинцом. В висках пульсировала боль.
Сняв пиджак, Павел лег на деревянные нары и накрылся им. Стало немного легче.
Он находился в тюремной камере. Но где? И что случилось с Дончевым и с оружием?
Вдруг он вспомнил о Джумалии. Вскочил, сделал несколько шагов, снова сел. Что произошло со стариком? Перед его мысленным взором возникло лицо старика.
Снаружи стало темнеть. Наступал вечер. Откуда-то снизу доносились тяжелые шаги и грубые отрывистые возгласы. Слов нельзя было разобрать, но говорили явно по-турецки. В замочной скважине повернулся ключ, раздался щелчок, и дверь открылась. Появился пожилой турок в синем засаленном мундире.
— А, пришел в себя… — сухо произнес он.
Позади стоял другой турок, державший зажженный факел и какую-то медную посудину, вероятно, с едой.
Пожилой положил в миску немного вареного риса и поставил миску возле нар. Один глаз у него был незрячим, белок зловеще блестел при свете факела.
— Где я? — спросил Павел.
— Ну и пройдоха… — раздраженно произнес стражник. — Дурачка из себя корчит… — И, захлопнув за собой дверь, снова повернул ключ в замке. Голоса постепенно затихли.
Данов встал и подошел к окошку. Небо было абсолютно черным, без единой звездочки. Наверное, снаружи было холодно и облачно.
Сквозь тяжелую пелену боли с трудом пробивались мысли. Он мерил шагами камеру, останавливался, прислушиваясь к далекому шуму, внезапному стуку двери, хриплому голосу, бранящемуся по-турецки где-то во дворе, потом снова принимался шагать по камере, от одной стены к другой, стараясь проанализировать все, что случилось, найти причины провала.
Может, нужно было отослать обратно фаэтон, не разгружая оружия? Как трудно принять решение, когда от него зависит судьба других людей! Он обдумывал возможности того, как сохранить тайну их заговора.
Что им о нем известно? Они даже не обыскали его. И оружие никто не выследил от постоялого двора Тырнева. Это было вне всяких сомнений. Встреча с Апостолидисом — вот она, несчастная случайность.
В таком случае, если Дончеву удалось ускользнуть, он — единственный, от кого они могут что-либо узнать. От того, что он скажет, как будет держаться, зависит, быть может, все остальное. Он снова заложил руки за спину и принялся возбужденно кружить по камере. Боль в плечах прошла, но он чувствовал себя разбитым, а ведь его ждало серьезное неизвестное испытание!
Мысль об этом заставила его вернуться ко всему, что он перечитал, пережил, передумал. Именно теперь он мог себя проверить.
Он понимал, что все, что было до сих пор, — лишь начало. Жизнь его разделилась на две части — путь, исполненный противоречий, вопросов и сомнений, который он прошел до этого момента, и путь, начинающийся здесь, путь, на котором нет места сомнениям и колебаниям.
В течение трех дней Данова никто не беспокоил. Только одноглазый стражник в полдень и вечером приносил рисовую кашу или вареную пшеницу, холодную и вязкую, как студень.
Павел ложился спать поздно ночью, истощенный бесконечным кружением по камере. Спал беспокойно, пробуждаясь от малейшего шума или людского говора.
И потому сейчас, когда щелкнул замок, он сразу проснулся и удивился, что пришли так рано. Снаружи была непроглядная темень. Он быстро встал.
В дверях стоял высокий поручик. Позади него одноглазый с фонарем в руке.
— Этот? — спросил офицер.
— Этот, господин… — кивнул одноглазый.
— Выходи! — поручик кивнул головой на дверь. Под глазами у него лежали тени от недосыпания, но выглядел он подтянутым, был свежевыбрит.
Данов надел пиджак, пригладил волосы и вышел из камеры.
В сумеречном свете перед ним открылся каменный внутренний двор тюрьмы. Он находился в Ташкапу — самой страшной тюрьме в городе.
— Куда вы меня ведете, господин? — спросил он офицера.
— Туда, где ты нужен, — ответил турок, подталкивая его в спину.
Должно быть, было уже далеко за полночь, потому что сильно похолодало.
Они спустились на нижний этаж и пошли по коридору мимо каких-то дверей. В некоторых комнатах горел свет и слышался турецкий говор. Перед коричневой дверью в глубине коридора они остановились. Офицер постучал и открыл дверь. Потом толкнул Данова вперед.
Комната была просторной и, как показалось Данову, ярко освещена. За письменным столом сидел полковник средних лет и читал какие-то бумаги. Данов сразу его узнал: это был помощник турецкого правителя Айдер-бег. На диване возле стола сидел еще один турок — старый, седой, с маленькими проницательными глазками. Скрестив ноги, он медленно пил кофе.
Айдер-бег поднял голову и, указав на стул, сдержанно проговорил:
— Садитесь, господин Даноолу…
Вынув пачку смирненских сигарет, протянул Данову.
— Благодарю… — Данов отрицательно качнул головой.
Взглянув на старика, он заметил, что тот, прихлебывая кофе, внимательно изучает его своим острым, как лезвие, взглядом.
— Господин Айдер, — произнес медленно Павел, стараясь подчеркнуть каждое слово, — протестую против того, что без всякого законного основания меня арестовали и привели сюда.
Айдер-бег внимательно посмотрел на него из-под насупленных бровей.
— А каково, на ваш взгляд, господин Даноолу, должно быть законное основание? — спросил он, разглядывая с напускным вниманием кончик карандаша, который держал в руке.
— Если бы я совершил преступление, — ответил Павел.
Айдер-бег вновь поднял на него взгляд и строго сказал:
— Вас подозревают в преступлении, господин…
Он встал и, пройдя перед столом, продолжил:
— Вас задержали в тут момент, когда вы препятствовали стражникам преследовать опасного преступника. Вы преградили им путь и тем самым помешали его поимке.
«Дончев спасся…» — промелькнуло в мозгу Павла.
— Я не знаю человека, о котором вы говорите, и никому я не преграждал путь, — твердо произнес он, смотря Айдер-бегу прямо в глаза. — Истина заключается в том, что в переулке суконщиков на меня напали стражники…
Айдер-бег поглядел в его неподвижные зрачки, казавшиеся огромными за линзами очков.
— Перед этим вас видели вместе, — сказал он, сделав несколько шагов по комнате. — Бесполезно отрицать…
— Мне неизвестен человек, которого вы имеете в виду. Мое задержание вашими органами — недоразумение.
Айдер-бег усмехнулся.
— Видите ли, — обратился он к Павлу, — мы считаем, что вы ни в чем не виноваты. Мы знаем вас, знаем вашего отца. Мы всегда относились к вам с уважением. Вероятно, это была лишь случайная встреча. Вы только скажите нам, с каких пор знаете этого человека, ничего больше нас не интересует. И вы просто встанете и пойдете домой…
«Ишь какие хитрые, — подумал Павел, не сводя глаз с Айдер-бега, — но тут вы просчитаетесь». И, отрицательно качнув головой, сказал:
— Я вновь повторяю вам, господин Айдер, что не знаю человека, с которым, по вашим словам, я был в переулке суконщиков. Я шел из Тахтакале к кофейням, и у соляной лавки на меня напали ваши люди.
Айдер-бег снова усмехнулся, но теперь в его усмешке сквозила неприязнь и угроза.
— Мы ведем войну не на жизнь, а на смерть, — грубо сказал он, прищурив глаза, — и не думай, что нас что-то остановит, если надо будет расправиться с врагом. Заруби себе на носу, что до тех пор, пока ты не расскажешь о своих связях с этим человеком, ты не выйдешь из Ташкапу! А до того мы используем все средства, чтобы заставить тебя говорить…
Старик поставил чашку на стол, вытер рот.
— Это тюрьма, а не баня, голубчик, — сказал он, пожевав губами. — Я знаком с твоим отцом вот уже тридцать лет, и у меня в голове не укладывается, как это ты очутился здесь.
— Я уж не говорю о том, что ты болтаешь по всему городу что не надо, — заговорил снова Айдер-бег, припомнив неприятный разговор во время обеда у Аргиряди. — Везде свои законы. У них — свои, у нас — свои. Это видит каждый разумный человек. — Он мрачно усмехнулся. — А тех, кто не видит, мы подымаем повыше, чтоб увидели. — И он красноречивым жестом обхватил ладонью шею.
