На толстых, вчетверо сложенных войлочных подстилках сидели Орбай и Сохатай, суровые вдовы хана Амбагая, много лет назад погибшего в чжурчженском плену. После того, как умерли жены предыдущего хана Хабула, эти две старухи взяли власть среди женщин племени и все сколько-нибудь значительные дела в семействах борджигинских нойонов, относящиеся к ведению женщин – приготовления к свадьбам, похоронам, принятие женихов, проводы невест, обряды уложения в колыбель новорожденных, подношение предкам – вершились под их строгим присмотром. Властолюбивые и придирчивые, для Оэлун они были самыми вредными в первое время ее замужества. Тогда, во время войны с татарами, семьи киятских и тайчиутских нойонов жили одним куренем, айлы их стояли в одном кругу и Оэлун в долгое отсутствие Есугея жила под присмотром этих двух старух.
Подъезжая поближе, Оэлун увидела, что справа от старух отдельным кругом сидели и киятские женщины; Шазгай, мельком оглянувшись на нее, поспешно отвернулась, склонила голову.
Оэлун заметила как Орбай и Сохатай постарели за последние годы: усохли некогда пышные их тела, обвисли плечи, опали, сморщились темные щеки. Но глаза их, злобно настороженные, вечно ищущие какой-нибудь подвох во всем, что происходило вокруг, были все еще прежние.
Первой заметила ее Орбай. Слезящиеся глаза ее, как у старой сторожевой суки, возбужденно прищурились, исподлобья смерили Оэлун, и она что-то тихо сказала под нос. Сохатай резко вскинула голову, ищущим взглядом окинула вокруг и, увидев Оэлун, оскалила крупные желтые зубы.
– А-а, явилась?.. Почему опоздала?
– А чего ей торопиться? – громко, привлекая внимание других женщин, усмехнулась Орбай. – Ведь как только умер муж, она поскорее отказалась от родства с нами. Я думаю, она хочет выйти замуж в другое племя. Тогда к чему мы ей теперь?
Вокруг разом установилась тишина. Женщины дружно обернулись к ним, напрягаясь пьяными лицами, дальние приставляли к ушам ладони, жадно улавливая каждое слово.
– А какой прилежной да радивой притворялась при муже, а? – торжествующе уличала Оэлун Сохатай. – Даже нас, старух, сумела обмануть. А мы немало прожили на свете, немало невесток повидали, но такую хитрую в нашем племени мы еще не знали. Только что муж умер, а она тут же хвост в сторону.
Оэлун видела, что старухи перепили архи и сейчас были словно сумасшедшие, не знали меры своей злобе, и это было опасно. Видела она и то, что они были одержимы желанием мести – за то, что все эти годы она за высоким именем Есугея прожила независимо от них: не дрожала, не заискивала, как другие молодые невестки племени. На тайлганах и племенных празднествах, несмотря на молодость, восседала среди самых почетных; ее, оглядываясь на Есугея, побаивались понукать и одергивать старухи, даже сами Орбай и Сохатай воздерживались от того, чтобы открыто притеснять, и теперь, увидев ее перед собой одинокую и беззащитную, загорелись жаждой припомнить все.
Зная, что оправдываться или противоречить им сейчас бессмысленно, Оэлун, не сходя с седла, поклонилась и хотела отъехать, но не успела повернуть кобылу, как разъярившиеся старухи вскочили на ноги. Сжав кулаки, они стали подступать к ней, обходя с обеих сторон.
– А ну, стой, куда поехала?
– Смотрите на нее, она даже разговаривать с нами не хочет!
– Слезь с лошади!
По судорожно искаженным лицам старух было видно, что они распалились не на шутку и теперь не отпустят ее, пока не утолят злобу. Орбай одной рукой схватилась за повод недоуздка, другой, искривившись набок, подобрала из кострища толстую, дымящуюся и ярко краснеющую на конце головешку.
«Будут бить!» – промелькнуло у Оэлун в голове и она, вдруг загоревшись решимостью, безразличная к тому, что будет потом, дальше все делала как во сне. Натянув поводья, она подняла кобылу на дыбы. Орбай отпустила повод и, не удержавшись, рухнула в сторону, заорала дурным голосом.
– Держите ее! – исступленно закричала Сохатай, дико выпучив глаза, ошеломленная невиданной дерзостью. – Ты еще вырываться от нас будешь?.. Ну, подожди, сейчас мы с тебя шкуру спустим. Сдирайте с нее одежду! Рвите волосы!..
Несколько крепких женщин из ближнего круга с готовностью вскочили со своих мест, двинулись на Оэлун, мстительно улыбаясь ей в глаза. Она дернула поводьями, толкнула гутулами кобыле в бока. Та рванула вперед, грудью снесла с ног двоих; третью, уцепившуюся было в подол ее халата, Оэлун хлестнула плетью по лицу. Кобыла понеслась прочь, по-волчьи оскалив белопенные зубы; женщины перед ней шарахались в стороны, испуганно отползали с дороги.
Перед гребнем холма Оэлун оглянулась назад. Орбай и Сохатай, окруженные толпой, ожесточенно махали руками, выкрикивая что-то воинственное: было видно, к чему-то призывали женщин.
Вернувшись от тайчиутов, нойоны Хутугта, Бури Бухэ, Ехэ Цэрэн и Даритай, не расходясь по домам, остановились у Даритая. Будто бы хотели отдохнуть с дороги, заодно и обсудить положение, договориться о том, что делать дальше, но за едой да разговорами перебрали архи, остались ночевать. Наутро они опохмелились, снова перепили, а там уж пустились в безудержное многодневное пьянство…
На другой день после них в курень приехали Алтан с братьями, но, не пробыв и полдня, о чем-то переговорив с ближними людьми, уехали обратно. В ту же ночь все их подданные, занимавшие восточную часть куреня, разобрав юрты и погрузив поклажу в бычьи и верблюжьи арбы, укочевали.
Утром сородичи ходили по образовавшемуся пустому месту в курене, где еще вечером стояли юрты, рассматривали широкий след их кочевки, протянувшийся прямо на восток и поняли, что ушли они на осенние пастбища тайчиутов, под крыло к Таргудаю. А курень кият-борджигинов сократился четвертую часть. Разрушенным и нелепо изодранным выглядел он теперь по сравнению с прежним, гладким и цельным, как большой белый камень, видом.
В айле Даритая теперь ежедневно резали овец и беспрерывно варили в котлах мясо, а в большой юрте, провонявшей крепкой хорзой и нестерпимым перегаром, с утра до вечера не стихали пьяные голоса. Даже Хутугта, всегда отличавшийся сдержанностью к вину, а в последнее время отказавшийся от него совсем, на этот раз не уступал другим.
Глядя на нойонов запили и подданные. Видя, как мгновенно порушились улусы их властителей, как пошатнулось их положение в племени и как опускаются они сами, подданные словно отвязались от пут. По всему куреню с утра до вечера толпами бродили подвыпившие нукеры, забросили свои работы харачу и боголы. Женщины, глядя на мужей, тоже оставили свои ежедневные хлопоты, перестали доить коров и кобыл, подпуская к ним телят и жеребят; перестали сбивать масло, выделывать шкуры. Голодные их дети уходили на реку или в степь, ловили рыбу и охотились на тарбаганов, жарили их на кострах. Некормленные собаки, разинув пасти, рыскали между юртами, горящими глазами высматривая добычу, и уже несколько раз люди видели, как те по-волчьи нападали на овец и телят, разрывали их на куски, за малое время не оставляя от них ничего кроме шкуры, рогов и копыт. В несколько дней курень погрузился в такую бездну запустения, какого не помнили старики еще с тех времен, когда по степи рыскали войска чжурчженей, истребляя целые рода и племена, а уцелевшие, бросив свои хозяйства, спасались по ущельям и оврагам.
Бывало и раньше, что люди пили по нескольку дней, но то обычно было в праздники или свадьбы, и там все шло по порядку, с соблюдением всех обрядов и приличий, с жертвоприношениями предкам, угощением стариков. Бывало, что кто-то запивал и без праздника, но что для целого куреня значит то, что запьют один или несколько человек? Ежедневная, веками заведенная жизнь от этого не нарушалась, люди исполняли должное, покой их охранялся войсками. Чрезмерно распустившихся наказывали нойоны и старейшины, те исправлялись и продолжали размеренное свое существование.
Теперь же, когда на глазах у всех расползался по швам недавно могущественный род кият-борджигинов, а нойоны, вместо того, чтобы сплотиться и дружно встать лицом к лицу с невзгодами, опустили руки, то и подвластные им люди, многие годы благоденствовавшие под широким крылом этого рода, теперь будто шкурами своими почуяли, что остались без защиты и неизвестно что будет с ними завтра. Не зная, что теперь делать, растерянные и ошеломленные, они тоже стали доставать свои припасы, спрятанные до праздников, и напиваться до беспамятства; те же, кто не имел своего вина, искали его по всему куреню, обменивали на вещи. И пили со зла, глядя на своих беспутных нойонов, проклиная их, не способных наладить жизнь, пили для того, чтобы забыться от тревожного чувства опасности и неизвестности.
– Все, оказывается, держалось на одном лишь Есугее-багатуре, – говорили между собой харачу. – А мы и не догадывались.
– И на мудрости Тодоен-нойона.
– Как только они ушли, тут же все и развалилось.
