— Животина, а тоже смерти страшится.
Он любовно сунул вздрагивающий мокрый комочек под шубу и зажмурился.
— Блажен, иже и скоты милует!
— Истина, истина, царь, — с умилением поддакнул Морозов. — Доподлинно, херувимскую душу имеешь ты, царь-государь!
На берег, промокшие до костей, точно во хмелю, выходили из реки люди. Стрелецкие десятники выстроили их долгою чередою в затылок друг другу и увели к веже[27], поставленной подле церкви, потчевать вином и просяными лепешками.
Под зябнувшей ивой, на рогоже, лежал вытащенный из воды утопленник. Лицо его перекосилось в синюю маску, а стеклянные, вытаращенные глаза, казалось, ищут упрямо кого-то в бездушном слезливом небе.
Уткнувшись лицом в грудь покойника, точно во сне, что-то пришептывала притихшая женщина.
Над трупом кружилась воронья стая; спускаясь все ниже и ниже, она готовилась к пиру.
Царь сидел в трапезной у печки и заботливо тыкал мордочкой кутенка в блюдце с подогретым молоком:
— Тяв, тяв, серенький мой! Лакай, синеоченькой!
И, полураскрыв рот, дул заботливо на вздрагивающую спинку, чтобы согреть кутенка своим царским дыханием.
— Тяв, тяв, серенький мой!
Ближние стояли за спиной царя и восхищенно переглядывались.
— Кроток, яко Давид! — захлебнулся от счастья Морозов.
— Мудр же, яко царь Соломон! — воздел руки горе Ордын-Нащокин.
А Стрешнев, не выдержав, пал перед царем на колени.
— Дозволь стопы твои херувимские облобызать, царь-государь!
За темным окном плакал ветер. Ему вторили слепцы-lомрачеи, поместившиеся в соседнем с трапезной тереме.
Вонифатьев благословил Янину и возложил на голову ее обе руки:
— Воистину, благодать Господа нашего Исуса Христа и любы Бога Отца на тебе, чадо любезное.
Полонянка скромно потупилась, с детской доверчивостью прильнула к груди протопопа.
— Было мне, молитвенник мой, видение…
Она слегка отодвинулась и простодушно заглянула в сузившиеся глаза духовника.
— В полночь посетила меня дева Мария и повелела идти в Кремль. Так и рекла: «Изыди, сиротина, от Ртищева и служи при дворе государевом».
Священник недоверчиво улыбнулся:
— Нешто может матерь Божия посетить басурманку? Перекресткой сподобишься стать, а в те поры, дополинно, будут и видения тебе чудесные.
Янина надула губы.
— Истину сказываю. Николи кривдой не жительствовала.
Рука Вонифатьева снова легла на курчавую голову женщины.
— Ты не гневайся… Ты лучше пообмысли, каково без тебя Федору будет.
Янина гадливо поморщилась и закрыла руками лицо.
— Аль опостылел тебе постельничий?
— Не опостылел, а вон из сердца ушёл. Как будто и не был в нем николи.
Она помолчала и бросилась вдруг в ноги духовнику
— Отворожи!… Извелась я, отец!
Растерявшийся протопоп поднял женщину, уложил ее на лавку.
— Да ты никак кликуша!
— Давит, отец! Распусти ворот мне, — сквозь щелкающие зубы попросила Янина и закрыла глаза. — А и кликушею буду, не миновать… До всего доведет!
— Не думал я, что так тебя Федор забидел, — покачал головой духовник.
— Распусти ворот, — слабо повторила Янина.
Он протянул руку, тотчас же отдернул ее.
— Не можно мне. Грех перед Господом.
Нерешительно поднявшись, он двинулся к двери.
— Ты уж кликни кого из людишек, а я пойду.
Янина сама рванула на себе кофточку.
— То не Божье дело, отец, недугующих покидать.
«А и впрямь недужится женке» — подумалось протопопу. Обратись взором к иконам, он нащупал грудь Янины и, крадучись, провел по ней пальцами.
Женщина притихла и почти не дышала.
— Не введи мя во искушение и избави мя от лукавого. Господи… Господи! — точно в забытьи шептал духовник.
Янина не двигалась. Вонифатьев испуганно воскликнул:
— Уж не отходишь ли, чадушко?
Она вздрогнула.
— Свободи, отец, от напасти… Свободи от постельничего. Не можно мне больше.
Она сбросила на пол покрывало.
Не помня себя, протопоп вскочил с дивана.
— Ведьма… Спасите, ведьма!
И бросился к запертой двери.
Янина робко поднялась, сделала шаг к порогу и, как бы обессилев, пошатнулась, рухнула на пол.
Вонифатьев оторопело склонился над нею.
Его снова обдал острый и пряный аромат иноземных благовоний…
Едва ушел протопоп, как на дворе послышался стук копыт и погромыхивающей колымаги. Янина осторожно подобралась к окну. Из колымаги выходили Ртищев и Васька Босой.
Наскоро поправив волосы, Янина мазнула белилами лицо и распростерлась перед киотом.
С шумом распахнув дверь, Федор низко поклонился, пропуская вперед гостя.
— Усердствует, — шепнул он, — всем сердцем непорочным усердствует перед Господом.
Сбросив с плеч шубу, Васька перекрестился и одной рукой легко поднял полонянку.
— А ты не вели ей. Переусердствует — простынет скоро!
Он зычно расхохотался и высоко к самой подволоке подкинул женщину.
Постельничий в испуге расставил руки, чтобы поймать Янину, но она уже повисла на шее блаженного.
— Недобрый ты, прозорливец. Поди, третий день у нас не бывал. Аль брезгуешь? — защебетала она и, спрыгнув на пол, поцеловала руку Ртищева: — Умаялся, поди, господарь?
— Дите! — ухмыльнулся Федор. — И повадка-то вся дитячья.
Он посмотрел на нее с неожиданной серьезностью.
— Уж не упамятовала ли ты про вечерю, усердствуя перед Господом?
Тадеуш, дозоривший в сенях, услышав зов господаря, почтительно просунул голову в дверь.
— Гладом женку изводишь? — крикнул ему Федор. — Покормить время не стало?
Устроившись с ногами на широкой лавке, Босой благодушно следил за Ртищевым.
— А ты бы не допускал басурмана кушаньев касаться перстами для обращаемой, — сказал он, — сам бы заботою позаботился.
— И то… Вот не догадался!
Федор выбежал вслед за Тадеушем. Закрыв за господарем дверь, Янина присела к Босому.
— Утресь будет Вешняк, — прорычал юродивый.
Янина прижала палец к губам.
— Какой глас у тебя зычный. Не сказываешь, а громом громыхаешь, — недовольно поморщилась она и шепнула: — Пятьсот злотых сулят тебе от польского короля, ежели того Вешняка ни с чем из Москвы отпустят.
— Пятьсот?… Тыщу и две горсти жемчуга!
Янина негодующе отодвинулась от него.
— Больно жаден ты, Васька! Тебе не в прозорливцах ходить, а в приказных. Аль позабыл, как десяток годов тому назад за алтын руки лобызал шляхтичам?
— А за молвь за сию твою дерзкую прикидываю я еще двести злотых, — ехидно ухмыльнулся Босой и обнял женщину. — Потараруй-ко еще, дите непорочное, — еще прикину.
Полонянка подумала было вступить в торг, но по холодному лицу Васьки поняла, что он не уступит, и, скрепя сердце, согласилась.
— Подавись ты, прожора!… А еще блаженный, прости, матерь Божия.
Из сеней послышались шаги постельничего.
— Покажите милость, пожалуйте хлеба-соли откушать, — пригласил он гостя и Янину, остановившись в дверях.
* * *
Царь молился перед отходом ко сну, когда в опочивальню к нему вошел Босой.
— Сень по полу воровским чином блазнится, ею Алексаша-царь застится, — сердито буркнул юродивый.
Алексей наспех закончил молитву и подошел под благословение Васьки.
— Сень, сказываю, застить тебя норовит! — глухо повторил Босой и, обмахнув государя мелким крестом, присел на постель. — Садись и ты, Алексаша, во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Царь примостился на краю постели, зажал в кулаке каштановую бороду.
— К чему про сень помянул?
— А к тому, Алексаша, что ныне сень не в сень, а в помеху. В помеху тебе едина сень — Ордын-Нащокин, а другая — Одоевский!
Страх, вызванный у Алексея таинственными словами блаженного, сразу растаял.
— Верую в своих советников так, как верую, что помазал меня на царство Господь.
Васька наклонился к цареву уху.
— Крымцы унимаются?
— Куда там!… Где им уняться.
— А возьмешь ты под руку свою Богдана Хмельницкого, еще пущего врага наживешь — ляхов богопротивных.
Щедро пересыпая свою речь непонятными выкрикиваниями, он долго говорил о тяжелых бедствиях, которые падут на страну, если Москва присоединит к себе Украину.
— Погибнешь ты и весь род твой погибнет, — с болезненным стоном закончил Босой. — Горе мне!… Зрю царя своего в полону и позоре.
Алексей, зараженный мрачными предчувствиями, не знал, на что решиться.
— Уразумел ли, царь, реченное мною?
— Уразумел, Васенька… Токмо в толк не возьму, как быть ныне нам с Вешняком?
— А, отслужив молебствование, одари его дарами и отпусти с миром к Хмельницкому.
Царь растерянно поглядел на прозорливца.
— Договорились мы намедни обо всем с советниками и ведомо тому Вешняку, что утресь объявим мы себя всенародно царем Малые Руси.
