морской путь, хотя и Печорская железная дорога, и Северный морской путь действовали пока только в их воображении.
— Еще один вопрос, — не унимался разгоряченный Русанов. — В каком году граф Литке проводил свой фрегат Варандейским Шаром, если вы, господин Журавский, пишете, что тонули там в тысяча девятьсот пятом году, ровно через сто лет после прохода Литке?
Можно было и не отвечать на этот вопрос, ибо ответ уже был в его окончании. В другое время Журавский бы загодя учуял подвох, теперь же, уставший, он принял такую обстоятельность вопроса за помощь, исключающую напряжение памяти.
— Следовательно, в тысяча восемьсот пятом году, — быстро ответил он.
— А знаете, сколько лет было графу Литке в тысяча восемьсот пятом году? — серьезно спросил Русанов.
— Не знаю, — сознался Журавский, — но он уже командовал эскадрой.
— Так вот: в тысяча восемьсот пятом году графу Литке было восемь лет!
— Ха-ха-ха! — раскатилось по первому ряду. — Господин Журавский восьмилетних детей производит в адмиралы, — вытирал надушенным платком глаза камергер Сосновский. — Наслушались сказок — пора и честь знать, — торжествующе направился он к выходу.
Журавский, сразу даже не понявший, что же произошло, стоял за маленькой трибункой около Шидловского растерянно и удрученно.
Шидловский, раздосадованный выходкой Русанова, сорвавшей, по сути, такую нужную для зарождения Общества изучения Русского Севера лекцию, сидел за столом и тоже молча смотрел в спины уходившей публике. «Надо же было двум самоотверженным энтузиастам освоения Севера на потеху сосновским и сорокиным так высечь себя! — сокрушался он. — Русанов, зная наверняка, что корабли Литке проходили Варандейским Шаром в 1824 году, устроил своим вопросом явную ловушку. Журавский же, лично промерявший обмелевший Шар в августе 1905 года, не сопоставил даты и оказался высмеянным».
Оба они не заметили, как к столу подошли английский консул в Архангельске Томас Водгауз и хозяин шведского лесопильного завода «Стелла Поларе» Мартин Ульсен. Не приметили они и того, что на своем месте в зале так же удрученно сидел Василий Захарович Афанасьев, в доме которого часто останавливался Владимир Русанов, а сейчас жил Журавский с кочевниками.
— Браво, браво! Удивительно! — чисто произнеся эти слова по-русски, схватил руку Журавского английский консул. — Мне о вас много рассказывал мой друг Мартин, но только сегодня я поверил ему.
Томас Водгауз был не по-английски возбужден и речист, хотя английские притязания на богатства Севера нелестно были упомянуты Журавским в сегодняшней лекции.
— Это руски свечка, который не светит свой шесток, — как бы подтверждая все ранее сказанное консулу об исследованиях Андрея, с явной досадой и недовольством проговорил Мартин Ульсен. — Мы с Томасом с горечь смотрель, как руски рубиль сук, на который висит...
— Мартин! — рассмеялся Водгауз. — Не вешай русских на сук — скорее, они нас вздернут. Но это шутка, господа, — поклонился он Шидловскому. — Ради бога, не обидьтесь. Мартин, ты забыл свой долг?
— Да, да. С вами, Андрей Владимирович, хочет быть знакомый мой друг Томас. Он просит передать приглашение быть завтра в обед его гость.
Журавский был удивлен, но приглашение принял.
* * *
От городской библиотеки на Троицком проспекте до начала Олонецкой Журавский и Афанасьев шли пешком. Темень, хлюпающие доски тротуара, нудная изморось, угрюмо-дремотные слепые деревянные дома. Нем и глух Архангельск в предзимье.
Василий Захарович, ежеминутно готовый к разговору, похмыкивал и раза три оборачивался, но Журавский, под стать полуночному городу, был мрачен. Молча вошли они в дом, и, пока Афанасьев по-стариковски неспешно зажигал лампу, раздевался, собирал на стол немудрящий ужин, Журавский сидел не раздеваясь и отрешенно молчал.
— Снимай пальто — и к столу, — скомандовал Василий Захарович.
Журавский выполнил команду, не проронив ни слова.
— Замерз? Помогает — проверено, — пододвинул к нему рюмку водки старик. — Ты, Андрей Владимирович, на Володю Русанова не серчай, — начал Василий Захарович. — Душой он чист и не ведает, что творит.
— Ведает и прислуживает! И кому? Сосновскому.
— Нет, Андрей Владимирович, — спокойно возразил Афанасьев. — Нет, не прислуживает он, а, как и ты, весь устремлен в будущее...
— Не верит он в промышленное будущее Печорского края, — перебил Андрей.
— Верит не верит! — вдруг взъерошился старик. — А кто, кроме вас, в него верит? Почему он должен вторить вам, коли раз проплыл на лодочке по Печоре?
— Тогда не надо отрицать наших идей — так будет честнее.
— А он и не отрицает. Он воюет за свою идею, идею освоения Северного морского пути. Володю надо понять, — сбавил пыл Василий Захарович. — Кто, кроме Сосновского, добудет ему денег на мечту? А он поставил его начальником русской экспедиции.
— Но и помощь Сосновского...
— Прохвост камергер — это и он, поди, знает. Но Володю-то он толкает на освоение Новой Земли, которая вот-вот уплывет из-под носа России...
Ступеньки лестницы, ведущей с мансарды в кухню, натужно заскрипели — по ним спускался грузный, плотный Тизенгаузен.
— И тебя, Мануил, разбудили? — виновато спросил старик. Ужинали хоть с кочевниками? Лекарства-то принимал?
Эммануил Павлович Тизенгаузен хорошо был знаком Журавскому: отбыв ссылку в Печорском крае, работал он там и в школе, и в лесничестве. Это лето он провел на Новой Земле в экспедиции Русанова.
— Ели, пили и здоровье лечили, — с хрипотцой, простуженно ответил Тизенгаузен. — Поел с ребятами сырой рыбы и оклепался.
— Оклемался, — улыбнулся старик.
— Клепать — понятно, клемать — нет, — рассмеялся Тизенгаузен.
— Мануил, пропусти с нами целительную, — наливал ему в чай водки Василий Захарович, — да обрисуй Андрею искания Володи Русанова.
— Слышал я, — принимая чашку из рук Василия Захаровича, сказал Эммануил Павлович. — То, что губернатор поставил Русанова в этом году начальником русской экспедиции, — правильно.
— О чем и я толкую, — обрадовался Афанасьев поддержке. — А то в прошлом годе то ли он французов, то ли они его, родные российские берега исследовать привели.
— Русанов в этом году получил на свою экспедицию столько, сколько я не получал на семь, а коллекции увозит во Францию,
